Светлана Морозова: «Мы все в ответе за то, что делаем на нашей общей земле...»

СВЕТЛАНА МОРОЗОВА

ТЕ, КОГО ПРИРУЧАЛИ

  Юленьке,

                                 девочке моей

                                   посвящается

ОГЛАВЛЕНИЕ

Пролог                                                                                                                 

Часть I. Ольга Павловна                                                                                

Часть II. Тоня – моя мама                                                                                                     

Часть III. Левый и другие

Часть IV. Отец

Пролог

Трудно всегда начать. Начать сначала. Отыскать эту точку отсчета. Точку, которая в начале пути – дорог. И не знаешь, по которой идти.   А может быть – это не важно, по которой идти, судьба ведь все равно приведет тебя к твоему пути из всех лабиринтов. Но, чтобы это понять – надо сделать выбор. Иногда он бывает предопределен всей твоей предыдущей жизнью, включая жизнь твоих предков. А иногда он – как излом, который круто все меняет. Все – все. Ломая и сметая щепки.

Жизнь моя носила меня по разным городам России. И везде, где бы я ни жила, в больших и малых городах, удачно устраиваясь и успешно работая, меня не покидало чувство, что это еще не причал. Я что-то искала. Любимая подруга моей мамы, крестная мать моя Леля – Дуся, одна меня понимала. Она писала в своих письмах, что это я ищу свое счастье, потому и бегу хоть на край света.

Кто я? Откуда я? Эти вопросы я стала задавать себе давно, а ответы на них стала искать уже в конце XX века, когда смогла полностью быть, как мне казалось, свободной и заниматься любимым делом.

Часть I.   Ольга Павловна

Начало XX века. Сибирь. Уже построена железная дорога от Москвы до Владивостока. Уже закончилась война с немцами. Большевики взяли власть в свои руки и заключили позорный Брестский мир.

После трехлетнего сидения в окопах, вернулся домой в сибирское село Тимру Марьясов Василий Петрович, мой дед. Живой и невредимый, и злой как черт. Дома его ждала жена Ольга Павловна, которую он очень любил.

Ей шел двадцатый год, когда, еще до войны, он ее увидел. Красивая, рыженькая и скромная девушка из соседской деревни, тоже на вечерках не сводила глаз от ладного молодца. И вскоре они стали встречаться.

− Пойдешь за меня? Не могу и дня прожить без тебя, Олюшка! Завтра сватов пришлю звать тебя замуж!

− Я бы пошла, Васенька, да тятенька не пустит… Мы ведь русские, а ты хакас. Нет, тятенька не пустит, хоть вы и   богатые…

− А я украду тебя тогда!..

− Укради!!

И они сбежали к отцу Василия – Петру Васильевичу – в Тимру. Обвенчались в церкви. Родители Ольги Павловны простили ее, и она через год родила девочку – Марусю, а перед самой войной родила Марфушу. В четырнадцатом году Василия забрали на фронт, и Ольга Павловна жила с детьми в доме Петра Васильевича.    Работящая и скромная, ласковая да пригожая оказалась жена Василия.

На фотографии четырнадцатого года перед отправкой на фронт – вся семья в сборе: Василий в парадном мундире гвардейца лейб-гвардии гренадерского полка    четырнадцатой роты. Красивый, высокий со строгим взглядом. Баба Оля в длинной темной плисовой юбке, белой блузке с кружевными воланами и воротником, расшитыми бисером. Гладко зачесанные волосы, коса через плечо. Две дочки в платьицах, белых чулочках и туфельках.

Вернувшись, Василий клял войну, царя и царевича Алексея. И особенно ругался, что три года просидел в окопах, не воюя:

− Солдатушки–бравы ребятушки вшей кормили, да агитаторов слушали! Складно они говорят. Много чего про царя порассказывали… Землю обещали крестьянам дать. Власть хотят отобрать у царя и отдать народу. Все будут равны и свободны. Не будет богатых… Хотят править государством. Говорят – все, кто захочет, могут стать во главе государства. Без царя! Слава те, Господи, что война окончилась, тепереча жить будем!

Петр Васильевич качал головой:

− Это как же без царя-то?! Как это? Народ-то распускать не надо… Больно много стало этих агитаторов! Баламуты!.. А кто править-то будет? Советы из народа понавыбирают и будут править по-своему? Как   бы раздору не было между людьми, не равный у нас народ-то – бедные и богатые… Да неграмотных много, чай их-то больше всех… Как начнется разбой-то… без власти – беды не оберешься! О-хо-хо, ну и времечко настает…

− Ничё, большевики народ приручат, они языкастые, эти головорезы… Бомбами закидают, всех приструнят, ежели власть возьмут. Порядок наведут!

−   Да, уж была бы шея, а хомут найдется!

Да, по всему видно было, что до мира в России не скоро. Смутное какое-то время начинается. Вроде чего-то назревает, делят чего-то. Царь отрекся, потом это правительство,   Дума, депутаты, эсеры, кадеты, большевики…

Василий на литографии царской семьи, висящей на стене, выколол ножницами глаза царевича, презрительно назвав его Алексашкой. Ольга, увидев это, оцепенела и, перекрестившись, сказала:

− Васюта, что же ты наделал? Побойся Бога, это же мальчик, больной, несчастный! Прости, Господи!

− Ничё! Вот большевики скоро с ними разберутся. Хватит, попили кровушки народной!

Не знал он, что, расстреляв царскую семью, большевики не остановятся. Они пришли к власти и, чтобы удержать эту власть, уничтожали несогласных. Новая зарождающаяся власть оказалась жестокой и беспощадной.  

Хоть и далеко от Сибири, но эхо доносилось и всех будоражило. Не к добру это! Тревожно! Хотелось перемен, и были надежды на лучшую жизнь. Говорили о свободе, равенстве, братстве… Декрет о земле, Декрет о мире… Начиналась новая жизнь, в которой надо было найти свое место. Крестьяне хотели иметь землю, скот и работать на себя, на свою семью, с верой в будущее. Свободные и независимые.

После приезда мужа, Ольга родила Тоню, мою маму, в восемнадцатом году, но впоследствии, как это часто делали в то время, ей изменили дату рождения на двадцатый год. Россия стала жить по новому Григорианскому календарю, по Новому стилю.

Жили Марьясовы хорошо, дружно, как говорится − душа в душу.

− Эх, пожить бы так еще лет полста, дюжину детишек вырастить, − мечтали Василий с Ольгой.

Про них говорили: « Как Ванька с Манькой ». Смеялись, но завидовали их влюбленности друг в друга парни и девки.

Судьба, однако, не дала им долго жить в любви и согласии. В двадцатом году тиф косил народ. Ольга и Василий заболели. Их обоих одновременно увезли в больницу. Ольга была беременна и должна была родить. В беспамятстве она пролежала в больнице несколько дней, а когда очнулась – узнала, что нет у нее ни мальчика, которого родила мертвым, ни горячо любимого мужа.

Их уже успели похоронить. Ольга стала вдовой.

« Господи, Твоя воля! » − молился и плакал безутешный Петр Васильевич. Ольга почернела, как головешка, и ходила, как в воду опущенная, одни глазищи полыхали синим страдальческим пламенем.  

Так и жила она у отца Василия с тремя дочками. Хороший был дом. Была пасека, были рысаки, серые в яблоках, пролетка. Жили в достатке.

Прошло два года. В делах и заботах старалась Ольга забыть горе свое, не давала себе отдыха. И всегда пела грустные песни о любви безутешной. Дочки росли. И вот как-то из села Береш приехал к ним Бугаев Евдоким со сватами, просить Ольгу выйти за него замуж. Предки Евдокима были хакасами.

Ольга размышляла недолго:

− Пойду за Евдокима, − сказала она Петру Васильевичу.

− Да куда ты с детками-то малыми? Он же бедняк!

− Дык, потому и иду. Никто ведь не возьмет с таким приданным. Кака така жизнь без мужика?! А он вроде добрый. Вдовый – жена померла недавно. А што бедный, дак им землю дали. У него три брата и земли много тепереча дали – на всех-то ого-го сколько!

− Да как же я, сивый мерин, отдам своих внучаток в такую семью? Голыдьба ведь! Пропадете же! Ни за что! – причитал Петр Васильевич.

  − Ничё, чай не пропадем, руки - ноги есть. Работать будем на своей земле. А то я так и проживу вдовая, одна – одинешенька. Уж не обессудь, Петр Васильевич, очень я Вам благодарная за все, но жизнь свою мне самой надо строить как-то. А безмужняя баба, сам знаешь, − пропадет. Не век же мне куковать под Вашим крылом? Спасибо Вам за все, не поминайте лихом!

Как ее не уговаривали, не послушалась и уехала с дочками в Береш. Но в день смерти Василия приезжала на могилку мужа и сыночка и выла в голос. Любила мужа до самой смерти своей и молила Господа встретиться с ним на небесах.

− Ах, Васюта, Васюта, муж мой любимый! Не забуду тебя никогда! Спасибо, Господи, что дал мне Васюту! Да рази-ж я вышла бы замуж за Евдокима, если бы был у меня сыночек, не помер бы? Был бы хозяин, мужик вырос бы, а то – три девки. Это кака-така жизнь без мужика? Ни тебе защитника, ни работника, всяк кто хочет, обидит, все норовят в постель залезть. Бабы зло глядят – ревнуют.

Петр Васильевич часто приезжал в Береш, привозил подарки, гостинцы. Он никак не мог понять, почему она ушла от них к Евдокиму Бугаеву, у которого было три брата и двое своих детей-подростков.

Все братья Бугаевы с семьями и родителями жили в одном большом доме. Голытьба одним словом.

Возвращаясь домой, Петр Васильевич всю дорогу ревел от горя, что его единственный сын тридцати трех лет от роду помер раньше его, а внучки его живут в нищей семье.

У братьев Евдокима были свои семьи и жили они каждый в своей комнате. Комнаты примыкали к избе – так звали общую комнату, где жили родители и стоял обеденный стол с лавками. Все дети братьев спали в этой избе на полу, на полатях, на огромной печи,   на дерюжках, тулупах, кожухах – вповалку.

В Береши было около 50 дворов и церковь. Крестьяне   с наделами земли, ремесленники, сапожники, печники, плотники, портные… У каждого свое дело.

Братья Бугаевы обрабатывали землю сообща. Земли было достаточно.   Мужики ходили в поле на работу, ловили бреднями рыбу, заготавливали кедровые орехи в тайге.

Лето в Сибири короткое, но жаркое, и солнечное: тайга цветет буйным пламенем золотых огоньков и Марьиных кореньев, тигровый глаз, колокольчики, незабудки…Масса всякого разноцветья покрывала изумрудную зелень. Тайга – лиственницы, кедр, кустарники, яркопламенные цветы – все было мощным, ядреным, пахло до одури пьянящей, вышибало из тела усталость и вливало в грудь ярую звонкую удаль.

Лесные ягоды, кедровые орехи, травы и коренья, птицы и пушное зверье – какого только богатства не давала щедрая тайга сибирская людям.

Топили листвяную смолу, скатывали ее в колбаски – палочки, и она застывала. Ее жевали, и от нее зубы у всех были ярко-белые, крепкие, красивые. Смола звалась серой. В реках таежных неглубоких, но быстрых, каменистых и холодных была уйма рыбы. Ее солили, сушили, вялили – таймень, стерлядь, хариуз, омуль. На зиму готовили, солили, квасили, сушили все, что давала тайга. Хранили все в ледниках.

Ходили в церковь. Потом большевики ее разорили, разрушили. Утварь церковную разворовали, книги, иконы растащили, что могли сожгли. Агитаторы комсомольские собирали народ и убеждали, что Бога нет, все вранье! Священников сослали, семьи их разогнали по ссылкам, детей – в детские дома.

Иконы заставляли отдавать. Ходили по избам, отнимали, несли   в костерище, устроенное на поляне перед церковью.

Ольга Павловна встретила безбожников воинственно:

− Как же без икон-то?! Не отдам! Супостаты! Антихристы! Каково без Бога-то жить?! Не отдам! Кудай-то вы их тащите – палить?!!

И она схватила, спасая, первую попавшуюся под руку икону с божницы « Умягчение злых сердец » − Семистрельную, прижала к груди, не отдала. Эта икона одна осталась у них, да кресты нательные с образками.

Возле церкви толпа смотрела на действия комсомольских агитаторов. Колокол свалили с колокольни. Он жалобно звякнул и, глухо застонав, тяжело гремя, покатился по крыше церкви, ударился оземь и гул успокоился внутри его.

Ванька Брагин - активист комсомольский, здоровенный бугай и куражистый забияка, полез на крышу церкви, обвязал канатом купол и слез. Запряженный конь стоял, пока Ванька привязывал канат к телеге. Потом крепко стеганул коня и гикнул – свистнул. Конь рванул, и купол стал падать на глазах у толпы. Затрещал, разрывая обшивку – облицовку, покатился и рухнул вниз, зияя внутренностями ребер, словно в зубном оскале. Крест отломился, и его куда-то утащили.

У церкви разбили окна, двери. И скоро она была превращена в отхожее место. Росписи икон глумливо разукрасили похабными надписями и непристойными рисунками. Церковный купол превратили в помойку. Никогда уже больше не доносился с разрушенной колокольни звон благовеста, созывающего народ в единый собор восхвалять Господа за мирную жизнь и светлые праздники.

− Антихристы и есть антихристы… Рази-ж   можно так вот изгадить-то все? Што же тепереча будет-то?! О-ох, не к добру! Не простит Господь такого изуверства и глумления! – все не могла успокоиться Ольга Павловна.

Душа и сердце ее изболелись от страшного предчувствия, что все – все прахом пошло. К власти пришел Антихрист! Не замолить! Ох, не замолить грехов-то, тепереча жди адской жизни… Как же, как же это позволено так изгаляться над святынями?!!

Но жизнь продолжалась…

Трудились так – мужики в поле, бабы – дома. Дети были предоставлены самим себе: играли в чижика, салочки, в лапту. Сидели на завалинках, заборах из жердей, ждали родителей – летом все были в поле, от весны до осени. Дети сидели сопливые, голодные, в коростах. Одеты кто во что, чесотошные и золотушные.   Бабы работали по дому – одна готовит еду и печет хлеб, другая убирает и стирает, третья – ходит за скотом. Грудные дети по зыбкам лежали, за ними еще одна баба следила. Вечером, накормив семьи и уложив всех спать, бабы не спали. Работали до глубокой ночи – пряли, вязали, ткали. Пели песни при лампадах.

Обедали все за одним столом. Сначала кормили мужиков, потом сажали   за стол детей, потом бабы ели. Ели картоху,   свеклу, пекли калачи, которые потом развешивали в сенях, и дети их постепенно съедали за день. Солонина, квашеные овощи. На зиму мешками заготавливали пельмени – самая сибирская еда. Еда здоровая, простая.

Мастера в деревне шили дохи, лунтаи из собак. Все отделывали вышивкой и бисером. Собак растили только для меха и всех звали Дамками.

Трудолюбивые братья Бугаевы умело распоряжались своей землей. Работали от зари до зари. И земля платила добром. Земля давала пшеницу, просо, овес. Выращивали коноплю, из которой выжимали вкусное зеленое масло. Из подсолнухов масло не делали, их растили ради семечек. Были огороды, где все росло, имели скот разный и птицу. Молоко перерабатывали сепаратором. Варили сыр из творога по особому рецепту.

К концу двадцатых годов в хозяйстве появились жнейки, сеялки, веялки. Поставили мельницу. Для всей округи братья Бугаевы мололи муку, ржаную и белую. Рабочих рук не хватало, использовали наемных работников, с которыми рассчитывались мукой. Ольга Павловна уже не работала, возила еду на лошади в поле работникам.

В двадцать девятом году   стали строить дома для трех братьев Бугаевых. Младший из четверых брат – по установленной традиции остался с семьей в доме родителей. Дома строили добротные, с амбарами и хозяйственными постройками. Бревенчатые, высокие, с крыльцами и широкими окнами дома. Резные ставни, широкие резные наличники. Кровли, крытые железом, с резными свесами и резными коньками. Окна красили масляной краской, полы – тоже. Стены штукатурили и белили известью. Дома братьев образовали единый двор и обнесли его высоким глухим забором с бревенчатыми резными воротами. Уже не голодали и не бедствовали. По праздникам ходили в гости друг к другу. Стали хорошо и добротно одеваться. Кое-что покупали – одежду, обувь, посуду, домашнюю утварь, мебель – резные шкафы, комоды, горки. Их делали деревенские мастера – умельцы.

Праздники отмечали всей деревней. На Пасху пекли в русских печах куличи. Огромные, как десятилитровые кастрюли, высокие. Бабы пекли их мастерски в специально сделанных банках из жести высотой с ведро. Готовые куличи осторожно вываливали в подушки, чтобы не смять.

Пили брагу, которую готовили бочками, делали самогон. Пили, но не напивались – знали меру.   Только молодежь в селе напивалась, и дрались как петушки из-за девок,   до крови. Пели песни на застольях: « Славное море, священный Байкал »,   « Бродяга », « Ямщик », « Вы не вейтеся, черные кудри », « Хазбулат Удалой »…

По вечерам девки и парни ходили гурьбой дотемна. Жевали   серу, грызли кедровые орешки, семечки. Пели под гармонь песни, частушки.

 « Серый камень, серый камень, серый камень – сто пудов, серый камень так не тянет, как проклятая любовь! » - голосисто начинала Манька. А ей в ответ немедленно вступала Алена: « Посватай, миленький, меня, отчаянну головушку. Если денег не дадут – попроси коровушку! » Затем Ульяна басом: « Приневолили родители идти за дурака. Не видала в жизни радости, избиты все бока! » Потом Верка заливисто: « Снеги белы, снеги белы были, да растаяли. Хотел миленький сосватать, да люди расхаяли! » Снова Манька: « Сошью кофточку по моде, красный бантик на боку. На лицо я некрасива, но работой привлеку! » Потом Варвара с притопом: « Сошью кофточку по моде, назаду четыре шва. Кабы дролечка посватался, радешенька пошла! » И так – бесконечно, сменяя одна другую. Иногда в этот перепев встревал гармонист, оглушительным басом, переходящим в дискант, возьмет да и проорет: « Ох, мне бы бабу, мне бы бабу, да мне бы бабу - да в сто пудов! » Девки в ответ повизгивали и снова начинали свою частушечную канитель.

Слышно было иногда в ночи, как матери звали девок домой:

− Верка, беги домой, хватит шлендать!

− Дык, я схватилась вот и побежала. Щас!

− Какова лешева, ишшо мне перечить, привередничать будешь… Вот тятеньке-то скажу – ремнем приструнит, огреет девку поперечную.

− Дык, иду я, иду!

Кто трудился, тот богател. Земля – кормилица за труд добром платила.   Потом советская власть, как-то в основном из лодырей да голытьбы, большевики да комсомольцы-активисты, освоилась. И в тридцатом   году активно начали притеснять людей. Быстро определили и разобрались кто богач, а кто бедняк. Началось раскулачивание и коллективизация, чтобы скот, земля, орудия труда – все было общее.

И все пошло под откос! Кто нажил трудом, потом и горбом своим богатство, поняли – все прахом пошло! Отберут!   Смятение и страх поселились в душах людей. Страх за себя, свою семью, за будущее. Он не покидал ни днем ни ночью. Подавленные, они ждали своей участи – приедут, заберут все, все, что нажили, наработали на данной им земле. Прислушивались к звукам в ночи. Не зажурчит ли рокоток воронка? Долго не засыпали и вставали на рассвете. Думы, думы… Как жить-то, как сохранить семью, детей, нажитое трудом и потом добро, хлеб, зерно, скот…Только – только жить начали… Во что верить?!!

Ничего не понятно, почему их притесняют, ведь жили честно, трудились, не крали, не грабили… За что? Так хочется жить спокойно, работать на себя, верить в будущее, растить детей, учиться, любить и быть счастливыми от простой человеческой жизни...

Но действительность была неумолима и не давала никакой надежды. Слышно было – этих сослали, у тех все забрали… Чей черед?! Стали бояться. По ночам резали скот, зарывали нажитое в землю. Зерно прятали.

Людей забирали семьями в ссылки, по составленным спискам. К тому моменту, когда к двадцать восьмому году всех гнали в колхозы, у большинства крестьян уже была хорошая налаженная жизнь. В колхоз идти не хотели!

И началась принудительная конфискация земли, скота, имущества.

Братья Бугаевы собирались у Евдокима:

− Ну, чё,   братья? Чё будем делать-то? Это какой-такой колхоз? Всех в одну кучу – эту коммуну, снова все делить поровну? У нас вона сколько заработано всего горбом, хребтом – скот, зерно, земля, мельница, сеялки – веялки. И все – этим пустобрехам? Шалопутам, которые языком чешут почище, чем работают руками и мозгами? Им все даром? В колхоз ваш итить?! Накося выкуси −   не дождесси!

− И куда деваться? Хоть в тайгу – куда подальше, переждать… Может все наладится, утрясется? Ведь семьи, дети… Это одному   хорошо - с топором за пояском в лес умотать с глаз долой… А семью кто защитит?

− Чё там наладится? Тикать надо, пока не поздно, а то загремишь в ссылку, они ведь никого не щадят, ни стариков, ни детей. Глядишь – постреляют, а деток в детдом. А хуже того – с голоду помереть.

−   Вон Махонины   -   братья, говорят, подались в каку-то банду, с чекистами бьются да грабят, может к ним?

− Не дело это, семьи с детьми бросать, да и разбой – не по-нашему это, братья православные!

− В общем, нету просвету, одна темень. Сиди и жди, пока « воронок »    прикатит, ночи   не спи… Сорок бочек арестантов жди.

− Прятать надо добро в землю, на заимку – куда   подальше!

− Да рази-ж все убережешь? Спрячешь?

− Все прахом! Только жить начали по-людски. Эх, Рассея, моя Рассея-горемычная! Вот и пришло горе-горькое. Шлялось где-то по свету, и на нас, невзначай, набрело.

Дед Евдоким успел на заимке спрятать двух лошадей. Кое-что из добра зарыли в землю, но много коров, свиней все же пришлось сдать.

Отобранный у тех, кто не хотел идти в колхоз, скот согнали в заброшенную церковь и бросили без присмотра. А ведь его надо кормить, поить и ухаживать! И кто это должен делать? А никто! Не решили. И из закрытой церкви несся протяжный, многоголосый стон обезумевших животных, оставшихся под замком без ухода, еды и питья. Бабы бродили, месили снег вокруг церкви, проклиная все на свете, глотая слезы и воя, и им казалось, что они узнают мычанье, стоны и хрипы своих несчастных – Маньку, Пеструху, Чернушку, Буренку…

Вскоре все кончилось – церковь опустела, скот ночью безжалостно порезали и растащили. Тихо, без шума. И – молчок! Никто не пикнул. Все уже поняли – спрашивать не стоит.

Двери церкви вновь были распахнуты. В опустевшую церковь боялись зайти даже пакостники. И многим по ночам казалось, что из церкви доносятся глухие стоны и безумный рев, кровянящий душу.

И уже невозможно было представить, что когда-то из этого загаженного полуразрушенного оскверненного строения разносился окрест многоголосый благодатный колокольный звон.

Страшные дни настали для многих семей. Подчистую все конфисковывали. Многие стали убегать в Хакассию. Там на Коммунаре строили завод. Набирали рабочих. Давали места в бараках. Денег платили за работу мало, в основном одежду, еду и обувь давали – только самое необходимое.

Несогласных к тридцать второму году ссылали в Нарым. Семью Дуси, Тониной подруги, несмотря на то, что они все отдали в колхоз, сослали в тридцать втором году. Привезли и бросили в тайге, выдав лопаты, пилы, топоры. Сами рыли землянки и добывали еду. Комары да мошки таежные, гнус -   кусали нещадно до крови и до смерти.

В тридцать третьем году умерли все Приваловы – отец Лели – Дуси 45 лет, братик Коля 9 лет, сестричка Лена 6 лет – умерли с голоду. Старшие дети Приваловых – Мария, Таня, Дуся и Саша были сосланы в другие места. Они выжили.

Тоня, моя мама, пошла в школу в двадцать седьмом году. Проучилась в ней четыре года, испытывая унижения и обиды. Первый раз пошла в школу – не было ничего – ни тетрадочки, ни карандашика. Ей тогда сшили полосатое платье из старого платья Ольги Павловны, надели на ноги ее ботинки, которые хлябали, натирали ноги.

Дети были уже классово отделены друг от друга. Чувствуя свое превосходство, те, кто относил себя к бедноте, не давали спуску своим классовым врагам – кулакам. Не давали Тоне проходу:

− Кулацкая вошь – куда ползешь? – смеялись вчерашние подружки.

Ее дразнили и обижали. Доставалось много – она плакала и терпела. А Тоня очень хотела и любила учиться. Особенно любила арифметику и всегда первая тянула рученку, когда учительница задавала вопросы. Учительница очень любила и жалела эту рыженькую смышленую девочку, этого тихого маленького птенчика с испуганными глазками, очень старательную и сообразительную. Ее то выгоняли из школы, то вновь позволяли приходить. Учительница была хорошая и жалела ребятишек, не важно чьих – кулацких или бедняцких. Защищала от произвола, как могла. Она была бесстрашная, хоть и одинокая, молоденькая еще. Ее сельчане уважали. Особенно после одного случая с Ванькой Брагиным.

Этот баламут комсомольский не одну девку испортил, из тех, кто в комсомол вступил. Считалось, что при коммунизме все будет общее. Дети, которых будут воспитывать в детских домах, чтобы это были настоящие коммунистические дети. И бабы общие! И если комсомольский товарищ говорил своему товарищу по комсомолу – девчонке в красной косынке − « пойдем на сеновал » или по-походному прижимал ее где-нибудь в темном закоулке, та не смела перечить своему товарищу по комсомолу. Сношались скоропостижно, как кобель с сучкой, обнажая необходимые части тела. И -разбегались.

Так вот, Ванька как-то решился и пришел к учительнице вечерком, якобы по вопросу о классовой непримиримости в переходный период борьбы за власть. Он недолго разглагольствовал, сколько надо − для разогреву и быстренько приступил к своей цели. Стал подбираться к учительнице, лапать ее и, похохатывая, валить на высокую, беленькую, аккуратно заправленную кроватку:

− Ну, чё ты, давай, не ломайся! Я, может, жениться   к тебе пришел…

А она, вместо того, чтобы радоваться, что « такие люди » ей оказали честь, выскользнула змейкой из-под его руки и – к печке. Выхватила горящее, все в красных угольях, полено, и ткнула его Ваньке в морду.

Плохого-то ничего не хотела сделать, только пугнуть, а он, дурак, дернулся, да башкой-то рыжей и попал в метнувшееся пламя. Волосы его, пышные да кудрявые − краса   и гордость, вмиг занялись, и башка стала черной и лысой. Вот так сразу – была кудрявой и вдруг – черная головешка с ушами торчком.

Он рванул к двери, а учительница сгоряча еще и полено это здоровенное вслед ему запустила, чтоб из избы его совсем прогнать. А полено-то попало в задницу Ванькину, толстенную, обтянутую грязными замасленными штанами, так как Ванька любил возиться с единственным в селе трактором и грязные руки обтирал об задницу.   Задница его от этого аж блестела свинцовым блеском, так что штаны сзади заполыхали мощно. Искры летели от этого пламени - оттого, что Ванька летел по улице как пуля, со свистом в ушах и воем, пугая всех. Вся деревня всполошилась – такая тишина стояла −   и   вдруг – вой, как труба иерихонская.

Ну, в общем, пока он добежал до кадушки с водой и прыгнул в нее, было уже поздно. Штанов не стало, так как то, что от них осталось, свалилось с него, пока он бежал до кадушки, вопя благим матом. Добежал уже в одной рубахе, которая у него была всегда словно жеваная.

И волос на Ванькиной голове половины не стало с левой стороны на всю оставшуюся жизнь. Не росли больше. Задница толстая, конечно, зажила, бабка ее месяц мазала гусиным салом.

А вот силища его мужская неуемная как-то в миг пропала, утихла. Девки некоторые были огорчены – такой бугай был! Жалели сначала, а как узнали – отчего все так случилось, смеялись, особенно парни, так как не любили этого забияку   нахрапистого.  

Вот такие дела интересные. Хотел Ванька учительницу эту сдать энкеведешнику как врага народа, но тот   был нормальный мужик и вдоволь от души повеселился, когда Ванька ему все рассказал:

− Ну, все, Ванька, копец тебе пришел, не будут теперь девки к тебе льнуть, как бывалочи: портки расстегнул − и как мухи на мед летят… Пенек ты, Ванек! Не по зубам, видать, оказалась. Ну, девка, огонь, а не девка! А че по шее схлопотал – так тебе и надо. Не в свои сани не садись! Кака-така она тебе – « враг народа »? Баба и есть баба.

Вот такая отважная была первая и единственная Тонина учительница.

Тоне нравилось рисовать красками цветы, которые ей подарила учительница, зная, что скоро эта девочка навсегда покинет школу и неизвестно какой будет жизнь ее семьи. И она рисовала цветы. Из собственных волос сделала кисточку и рисовала. Всем нравились ее цветы, и она дарила свои картинки. Потом краски кончились…

Как она завидовала тем детям, которые учились, и их никто не гнал! Проучилась она всего четыре года. На том и закончилось ее детство, ее школа.

Когда дома достроили и у братьев Бугаевых оставалось еще много листвяных бревен – планировали еще кое-что построить, началось раскулачивание и коллективизация полным ходом. Люди бросали избы, добро, бежали в лес, спасаясь от преследований и ссылки. Ждали своей участи и братья Бугаевы, но пока бежать не решались. Может минует их беда? Не верили пока, что можно вот так вот все отобрать и – в ссылку.

Как-то ночью, не поздно еще было, кто-то тихо постучал в окно к Евдокиму. Евдоким отодвинул занавеску, узнал бывшего своего работника Пашу. Паша уже был комсомольцем, и не последним человеком в сельсовете. Евдоким открыл дверь. Паша зашел в сени, но в избу не пошел, сказал:

−   Беда пришла, дядя Евдоким. Ты в списке! Завтра вас заберут. Лошадей бери – и беги в тайгу, к родным,   куда подалече. Ничё не могу для тебя сделать, прости. Я тебя всегда уважал, дядя Евдоким. Беги, авось пронесет…

Евдоким вошел в избу. Ольга все поняла, сказала только:

− Ну чё тепереча делать-то, спасаться надо самим. Иконы-то посжигали, от Бога отреклись, кто поможет нынче? Собирай вещи, Евдоким, детей позже разбудим... Пусть напоследок поспят сладко.

Не выдержала, глухо зарыдала.

− Ой, каково нам тепереча будет, как жить-то, Господи?

− Каково, каково… не до слез. Молчи, жена… Собирай манатки. – Евдоким повернулся в угол к пустой божнице, горячо замолился, крестясь:

− Господи, прости нас, грешных детей твоих, отвернулись от тебя… прости! Милостив буди нам, грешным… Сжалься, дай сил и спасения!

Запрягли двух лошадей с подводами, погрузили что могли в сундук, мешки с одеждой, обувкой, котомки с едой. Самовар, швейную машину Zinger, посуду −   сколько могли увезти. Евдоким достал из тайника полмешка денег советских,    керенок, и разных других… Все, что скопил в эти годы.

Тихо, в кромешной безлунной и беззвездной тьме выехали в тайгу, Евдоким, Ольга, Тоня, маленькая двухлетняя Нина и двое сыновей Евдокима. Старшая Маруся была уже замужем за Никишей и жила у него. Марфушу оставили на краю села в заброшенной бане. Марфуша была беременна.         

Ольга Павловна узнала об этом у самой Марфуши еще семь месяцев тому назад. Марфуша в слезах призналась ей, что она встречалась тайком с Матвеем, соседским парнем, и они собирались пожениться. Его родители уже готовились послать сватов, но внезапно их забрали ночью и увезли в ссылку всех. И Матвея тоже. Марфуша долго скрывала это, надеясь, что Матвей вернется. Не вернулся. И она, спустя два месяца, призналась в грехе своем Ольге Павловне:

− Мама, прости меня, виноватая я, но не могла тебе сказать раньше, боялась. И ждала, что Матвей вернется.

− Ох, Господи, да за что же нам это послано такое лихо, в такое-то времечко. Что же тепереча делать-то? Рожать будем. Да ты не реви, не ты первая, не ты и последняя. Ох, девка, девка, доченька моя ненаглядная, авось не пропадем. Кого ждать-то будем – парня аль девку? Хорошо бы парня, хлопот меньше с ними…

Сказала об этом Евдокиму. Тот поскреб бороденку, пригладил, сказал:

− Жаль, хороший парень Матвей был, может все-таки вернется. Чё делать-то – пущай рожает!

И вот – дождались. Самим бежать надо, куда подальше, прочь от родного дома. Ольга Павловна металась по дому, собирала в дорогу все, что надо, боясь разбудить детей: Марфушу, Тоню и двухлетнюю крошку Нину. Глотала слезы, глушила рыдания, не переставая шептать:

− Господи, помилуй и прости, помоги нам, грешным детям Твоим. Не оставь милостью своей!..

Ольга Павловна перед тем, как тронуться в путь, отвела Марфушу в баню. В темноте, не зажигая огня, при лунном свете из оконца, села с ней на лавку, обняла ее и сказала:

− Не реви! Нельзя тебе с нами, не выдюжишь − тяжело будет. Побудь здесь. Ни к кому не ходи! Вот тебе узелок – тут все. Родишь, как я тебя учила, оклемаешься… А если невмоготу будет – тут уж зови на помощь. Небось не обидят в таком-то положении… А потом беги за нами. Мы в Парной будем.

И она, срывающимся в рыданиях шепотом, горячо зашептала молитву. Перекрестила Марфушу, крепко прижала ее, пахнущую ромашкой головку, к груди и быстро шагнула прочь, к двери. Пропала во тьме.

В бане на краю села Марфуша три дня пряталась, трясясь от страха, что ее обнаружат. Потом начались схватки. Как она родила в полубессознательном состоянии без чьей-либо помощи – один Бог свидетель. Безумный бред смешивался с явью.

Сколько прошло времени, она не знала. Измученная, полуживая, родила девочку и, приходя в себя, долго лежала, обняв ее. Искусала губы в кровь от ужаса и отчаяния, силясь сдержать рыданья.   Потом    лежала, окаменев, без сил, понимая всю безвыходность положения.

  Когда стало светать, она обтерла теплой водицей свое дитятко. Обцеловала полумертвыми губами крохотное тельце, завернула в пеленочку. Покормила впервые, неловко и нежно, грудью свою девочку. Лицо ее было застывшим, только слезы катились, когда она пела « Колыбельную » своей крошке:

− Баю-баюшки-баю, не ложися на краю. Придет серенький волчок Надюшу схватит за бочок…

Пела долго, пока дочка, тихо посапывая и покряхтывая, сладко чмокала губенками. Пела, глядя вперед ничего не видящим взглядом, тихим, тоскливым, дрожащим, прерывающимся, тоненьким голоском. Потом, когда ребенок    уснул, вышла из баньки в утреннюю туманную сырость.

И от безысходности и отчаяния утопила свое дитятко в реке.

Бросилась вдогонку за своей семьей. Неделю почти пробиралась по тайге, в кровь поранила ноги.   Искусанная комарами, косматая и худущая, еле живая, плелась, бормоча: « Господи, Господи… Нет мне прощения, не замолить… Прости!.. »  

Евдоким привез семью сначала к родне в Парную, потом на Коммунар, потом в Саралу, убегая от преследования. Одна лошаденка вскоре пала − ведь надо было ее овсом кормить! Вторую удалось сохранить.

И еще одна беда случилась − Евдоким потерял мешок с деньгами. Деньги эти были разные, скопленные в то самое время, когда власть менялась, и менялись деньги. Евдоким все не мог с ними расстаться, все надеялся наивно, что они ему все пригодятся. И вот, видно, где-то в суматохе обронили, потеряли непонятным образом. Очень горевал об этом Евдоким.

Скоро добрались до Саралы. Уже осень была. Сильный, уверенный в себе, Евдоким, всегда спокойно решающий все проблемы, в этой ситуации вдруг ослабел, почувствовав свое бессилие перед несокрушимой бедой, которая все-таки не обошла стороной, коснулась его семьи и вмиг лишила его способности влиять на ход событий. Осознавая свою ответственность за всех он, внешне еще сохранявший спокойствие, вдруг круто запаниковал, чувствуя животный страх за свою семью, детей, маленькую крошку Нину, которая на глазах таяла от уродующего, сжирающего ее нежное детское тельце,   рахита.

− Вот блятсво-то како началось, чистое блятство осатанелое. Все оскотинились! Кака така власть, если она народ-то разоряет, кому это надо-то? Бандюки верховодят, не иначе, креста на них нет!.. Чё делать-то, Ольга, будем? Неужто не выдюжим?

− Сдурел ты, чё-ли совсем, Евдоким? Чё делать, чё делать… работать будем, землю зубами грызть будем, а не сдадимся, нельзя, детки у нас! Неужто Господь не поможет, не подскажет, оставит без соломинки, чтоб удержаться? Чай не война ишшо… Давай вон рудовозом иди, на лошадке-то. До лета выдюжим, дотерпеть бы, а там – тайга-матушка прокормит. Я по дворам пойду, по начальникам да торгашам – мыть, стирать, убирать, белить. За хлеб – соль – картоху… На еду заработаю. Побираться не будем! Не пропадем! Держись, мужик, нос не   вешай!

Вот так – вроде все ей нипочем, все трын-трава, все хорошо – вела себя Ольга Павловна уверенно, спокойно, наперекор судьбе. И никто не знал, как она тоненько выла-стонала, давясь рыданиями, выходя ночью во двор. Выплескивала в бабьем своем плаче отчаяние и страх, силясь найти выход и поддержать всех. Думала, думала, молила, просила Господа подсказать ей – что делать, как справиться с трудностями, как казалось, невыносимыми… И возвращалась в дом с твердой уверенностью, что выход найдется: « Выдюжим! »

И ведь впрямь легче становилось. Мысли какие-то появлялись, и случай подворачивался. Под лежачий камень вода не течет. Перетерпели! Расправлял худые свои плечи Евдоким и делал дело, учась у жены своей Ольги Павловны быть сильным и не сдаваться.

Самогонкой беду и горе заглушить не стремился!

Эх, бабы, бабы! Русские бабы, вся Россия на вас всегда держалась. Все-то вы терпели ради семьи, детей… А детей в России всегда было много. Два− три ребенка в семье считалось мало. И бабы ради детей готовы были на все. И ведь выстояли! А мужики наши слабоваты! Нет в них того стержня, чтоб мужик ради семьи на все пошел. А уж в эти страшные годы гонений и ссылок и вовсе отбился мужик. Иные бросали семьи и бежали. В лес, в банды. Дичали, зверствовали, переполненные ненавистью. Разбойничали, грабили, убивали… И не было уже им иной дороги назад. И пили! Пили до одури, глуша тоску и безысходность, теряя веру и надежду. Во злобе и ненависти, еще более распаляя себя.

Наступила непонятная смута. Все в людях сопротивлялось безжалостным действиям пришедших к власти, тех, которые невзирая на стариков, женщин и детей, беспощадно, с остервенением хищников истребляли неповинных людей, обрекая их на страдания. Жившие ранее соседями, друзьями и даже родными, они становились врагами, вызывая желание мести.

Ненависть и отчаяние на одних весах – что перевесит, что останется? Страх, бессмысленный бунт или тупая животная покорность – быть в одном стаде с ярмом на шее и бежать, куда укажет хлесткий удар бича?!!

Стало много одиноких женщин, воспитывающих детей без мужа. Безотцовщина – привычное русское слово – росла с этого времени и до скончания века.

И русская баба тянула, успешно тянула свой бабий воз, прихватывая мужицкие обязанности. Главнейшее ее качество – ответственность на уровне животной самки, страх за потомство, интуиция и безмерная физическая и психическая выносливость, заставляющая вопреки всему выживать и бороться за жизнь своих детей. А от этого – ее огромная способность принимать молниеносные правильные решения, хозяйственность, решительность и жертвенность. Эта ее величайшая ответственность за детей, семью, несмотря на вековые устои, рабское существование возвышала ее. Возрастала ее роль в те страшные годы. Говорили – « она настоящая русская баба » - и было ясно о чем речь.

А мужики что? Нет, не тонкие они, грубые создания, нельзя им много власти давать. В их природе много животной силы, а от этого во главу угла ставится борьба за власть, тщеславие, кураж, самолюбие…

Вот так и стала Россия, где семья переставала быть тем, ради чего стоило жить, терять свой народ, таять. Уже перестали много рожать, стало много тайных абортов, осуждаемых церковью. Семья стала некрепкой, распадалась, что влекло за собой распад нравственности, моральных устоев, безответственность и покорное рабское равнодушие: « Все так живут ».

На чем ты держишься, Святая Русь?

Видно только, когда русская баба возьмет власть, да станет править, вот тогда может и дождемся, чтоб не пили, не крали, а работали, да получали по справедливости.

Наступит ли такое время в России?

А пока власть взяли в свои руки люди, вещающие о свободе, равенстве. Они по своим понятиям распоряжались этой свободой. Невежественный и неграмотный народ проще всего было одурачить революционерам – авантюристам, чьи правила были такими: кто не с нами, тот против нас. Они стремились удержать власть любой ценой и уничтожали   несогласных.

Оставались те, кого приручили.

Народ в своей массе был подавлен и рабски принял свою участь. У каждого была своя жизнь и судьба. Но в той стране, которая считала себя свободной, все были рабами перед законом силы. Жестокая и темная сила не щадила никого. « От сумы да от тюрьмы не зарекайся » − эти слова, словно дьявольское предначертание, домокловым мечом висело над головами тех, кто поверил в свободу, обещанную большевиками, кто отрекся от Бога. Целый народ – русские люди, состоящий из разных наций, оказался беззащитным и обречен был на жизнь, изолированную от всего мира. И эту счастливую жизнь обещали им, лживо маня в светлые дали Социализма и   Коммунизма те, кто врал, что власть принадлежит народу.

Труд перестал быть для большинства радостным, творческим и свободным. Он стал подневольным. Он стал необходимым, как необходим рабу, чтобы его кормили хозяева. « Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства! » − было написано везде. Всякая свобода в любом её выражении пресекалась. Можно было делать только то, что разрешалось и многого стало « нельзя ». И строго спрашивалось с несогласных, непокорных, непонятливых.

Тюрьмы, ссылки, лагеря, зоны…У всех были родственники, которые « сидели ». В конце-то концов « садились » все. Рано или поздно.

Разлучались люди, разрушались семьи. Все казалось неустойчивым, нереальным, безнадежным. И не было в душах людей Всеобъединяющего Бога. Законы Божьи, Божьи заповеди стали забывать.

Евдоким устроился рудовозом – лошадь пригодилась. Кормилица. Остальные собирали руду и сдавали ее за гроши. Сыновья Евдокима промышляли в тайге. До зимы семья поселилась на чердаке, где были еще три семьи. Денег зарабатывали так мало, что на еду не хватало. Ели хлеб с заваренной горчицей, запивая кипятком.

Потом всех переселили на зиму в большую комнату в бараке – одну на все четыре семьи. Разделили ее на части простынями на веревках. Среди них был дед Трофим, семидесятилетний − парализованный и гниющий. Беспомощный старик лежал целыми днями один, без ухода, так как все работали. Он страшно вонял – всегда в моче и какашках. Потом он тихо помер. Один.

Какая же это была мрачная комната – их прибежище. Низкая, с потолком, обшитым досками, обклеенными серой оберточной бумагой и белеными сероватой известью стенами. Сырая, со смрадно-стоячей удушающей теплой вонью. Тошнотворный запах был особенно непереносим.

У двухлетней Нины была золотуха и рахит. Она всегда жалобно просила поесть. Опухший животик и тоненькие ножки, грустные глаза – огромные, черные, с застывшей болью. Эти глаза остались у нее навсегда – огромные, черные и грустные.

Евдоким и Ольга спали на кровати. Была еще тумбочка вместо стола. А Тоня и Нина с Марфушей спали на полу, в проходе, возле кровати −   на дерюжках и тулупах.

Вот такая    жизнь настала для этой семьи. И не видно было просвета и выхода из этого тупика.

Братья Евдокима с семьями были далеко, неизвестно где, связи с ними были утрачены. Маруся вышла замуж за Никишу перед раскулачиванием, и Никишу не миновала беда - его отправили в ссылку. Маруся пошла за ним следом. Детей у них еще не было.

Марфушу вскоре посватал один добрый человек, хакас Степа и взял в жены. Увез к себе домой. И вскоре у нее обнаружилась болезнь – она бродила, не помня себя в полнолуние. Были припадки. Степа очень ее любил и жалел, возил ее лечить в Абакан. После лечения у нее все прошло, она родила двух сыновей и дочку – вылитые хакасята. Но вскоре болезнь снова появилась.

Как-то однажды они были в тайге на заготовках. И Марфуша увидела речку. Она вдруг бросилась в нее с криками и плачем, и чуть не утонула – речка каменистая, быстрая и глубокая. Ее еле успели спасти. И опять, с новой силой, у нее наступили припадки. С тех пор это не покидало ее. Когда она бродила в полнолуние, то подходила к печке руками выгребать горящие угли. Это бывало часто и надо было за ней следить.

Степа любил ее, и Марфуша была с ним счастлива.

А Ольга Павловна с Евдокимом, Тоней, Ниной и двумя сыновьями жили в Сарале, точнее, в поселке ЦЗЗ – центральный золотозавод. Так продержались до весны. Ольга Павловна часто плакала от отчаяния, глядя на маленькую Нину.

− Нет, так жить нельзя! – сказала она Евдокиму, - Собирайся-ка ты с сыновьями в тайгу на промысел. Привезешь рыбу, грибы, орехи. Все, что заготовишь. Пока лошадка есть. А работой рудовоза ее только угробишь. С Богом, Евдоким, авось не пропадем, буду работать, а дождемся вас – там видно будет.

Дед поехал в тайгу с двумя сыновьями. Ольга Павловна с Тоней и маленькой Ниной остались одни на все лето. Она ходила по дворам – стирала, мыла, белила, убирала. И ей платили едой.

Как они прожили все лето до возвращения Евдокима? Помогала им Мотя Маленькая, близкая родня Ольги Павловны. Мотя была росточком в полтора метра, хроменькая, горбатенькая, необычайно трудолюбивая и шустрая. Она плела сита для всей округи и имела неплохой заработок. Никто кроме нее не владел этим ремеслом. И она помогала Ольге Павловне кормить ее девчонок – Тоню и Нину.

А осенью вернулся Евдоким с сыновьями и таежными припасами на подводе. Увидев их, Ольга Павловна не удержала слез:

− А я уж не чаяла вас увидеть, целую вечность ждала. Думала волки съели вас, што ли? А вы вон каки молодцы! Ишь столько всего заготовили! Продадим часть, и ишшо на зиму хватит. Не пропадем!

Так с тех пор дед Евдоким и ездил летом на промысел в тайгу. Жить стало вроде полегче. Ольга Павловна очень хотела купить корову, чтобы спасти Нину.

− Хана нам без молока-то, совсем плохо девчонке. А в кармане – фига!  

Сыновья Евдокима все никак не могли устроиться. Они промышляли в тайге, а работать, как подневольные рабы − за гроши, не хотели. Рыба, птица, орехи, шкурки песцов, лис, соболей – вот был их доход. Они мечтали податься на золотые Колымские прииски или на Дальний Восток. Ребята были работящие, умелые, и мечтали о лучшей доле, чтобы хорошо зарабатывать, построить дом, завести семью. После той жизни, что была в Береши, нищенствовать не хотели:

− Черта лысого тут заработаешь! И дом не построишь…Нет, надо тикать оццедова и что-то делать. Мотать, пока не поздно и энкеведешники не добрались…поедем куда подальше, на дорогу на шкурках да орехах заработаем −   и вперед… Хоть к черту на кулички!  

Вскоре сыновья уехали от семьи навсегда. На Дальний Восток, на угольные шахты Сучана.

Ольга Павловна была очень красивая. И ее девочки тоже. Она родила восемнадцать детей и не сделала ни одного аборта, но в живых остались только четыре девочки – Маруся, Марфуша, Тоня и Нина. Остальные четырнадцать детей умирали во время или после родов. Из этих детей было восемь мальчиков. Два раза были мальчики – двойняшки.

« О, многострадальная Матерь Божья, Превысшая всех дщерей земли, по чистоте своей и по множеству страданий Тобою на земле перенесенных, прими многоболезненныя воздыхания наши и сохрани нас под кровом Твоея милости… » − часто молилась Ольга Павловна перед иконой Пресвятой Богородицы, Семистрельной, которую она сохранила.

Не отдала антихристам!  

Часть II. Тоня - моя мама

После побега из Береши Тоня больше не училась. Ее хотели отвезти жить к тете Рине, Ольгиной сестре, у которой была швейная машина. Поехали к ней. Но тетка ее не взяла. У самой было трое детей. Тогда Тоню пристроили нянькой к Паше – хакасу, заведующему магазином в Сарале.

− Ты пойми, доченька, ты несовершеннолетняя, работать тебя никуда не примут, а жить как-никак надо, сама видишь нам невмоготу одним. Поживешь у Паши-хакаса, понянчишься с его дочками. Они люди хорошие, видать. Не обидят. А там видно будет.

Паша-хакас и его жена были   действительно добрые люди. У них было двое деток, и Тоня стала их нянчить. Ее сразу же обули и одели в добротную одежду, и хорошо к ней относились. Паша-хакас говорил:

− Девчонка ты, видать, смышленая, хоть и не училась почти. Научу тебя арифметике. Будешь грамотной. Научу считать, и писать научу. Торговать научу. Будешь мне помогать в магазине. Работать будешь. Хорошо жить будешь. Замуж за начальника выйдешь.

Как в воду глядел. И времени не терял – выучил ведь всему. И грамоте и арифметике, за год.

Вот только недолго жила Тоня у доброго Паши-хакаса. Забрали ее родители. Опять собрались переезжать. Да долго собирались и так и не поехали. А Паша-хакас новую няньку нашел вместо Тони. Но с тех пор Бугаевым помогал. Привозил иногда кое-какие продукты, пока его не забрали на фронт, когда началась война.    

На войне он был убит, домой не вернулся.

А Тоню устроили в овощехранилище, где она два года перебирала гнилую картошку. Как-то повелось в советское время: общая земля, общие колхозы, общий скот, общие продукты труда, вроде как ничейные. Никто ни к чему не привязан, работали, кто как хотел. А плата была за труд почти без разницы. Общее не хранили, не берегли. Не своё ведь, чего зря стараться-то.

Руководили всем коммунисты и работали по указам партийных начальников: когда сеять, когда пахать, когда урожай собирать. А начальники, в основном, не специалисты, да еще и малограмотные. От этого работа была бестолковой, пользы от нее было мало. Работа стала   не в радость.    Стало процветать пьянство.

То, что производили – хранили плохо, не старались. Не свое же, чего болеть-то за это? Вот и овощи хранили так, что гнили было много. Переработки в овощехранилище были делом обычным.   Картофель гнил. Его перебирали и отсортировывали дети – подростки в   полуподвальных холодных и сырых складах. Несовершеннолетних детей приглашали на эти переборки гниющего картофеля в адски сырые и вонючие подвалы, где было очень холодно, и воздух был отравлен гнилью, от чего дети пьянели. Отравления были до обмороков. Дети работали за мизерную плату. На обед давали ломоть хлеба и кружку молока.

Потом Тоню забрали из этого ада и отвезли к Марфуше со Степой. Тоня жила с ними от осени до весны. У Марфуши была швейная машинка Zinger и Марфуша учила Тоню шить, кроить.    Тоня вскоре всему научилась. Как же хорошо было ей с ними.    Она с радостью строчила на машинке сарафан, юбку, платье с оборочками из сатина, который ей подарила Марфуша. Белые горошины на темно-синем фоне, белые пуговички. Красота!

Марфуша и Степа жили в доме, который им построила его родня. Тоне было там хорошо, но Бугаевы опять забрали ее в Саралу.

Евдоким   взял ее на лето в тайгу. В тайге   Евдоким ехал на лошади верхом, а Тоня – молоденькая девчонка, шла пешком и от ходьбы натирала ноги до крови. Собирали грибы, ягоды. Возле речки останавливались. На реке ставили из плетеных веток что-то вроде забора. Шла рыба, и ее ловили у этого забора и выбрасывали на берег. Ледяная вода снимала усталость и возвращала силы. Колотили орехи. С кедров дед сбивал шишки, а Тоня их собирала, лущила и просеивала через три сита, чтобы орехи оставались.

В тайге она застудила мочевой пузырь, и все лето мучилась от боли. Молоденькая девчонка, она стеснялась сказать Евдокиму о своих болях, ведь он даже не родной, а уж тем более – мужчина. Он только мог догадываться и давал ей отвары разные. Но, все равно, все лето – это слишком много, и она еле терпела, не имея возможности прогреться, вылечиться. Бедная девочка. Она столько перенесла. Хорошо, что Ольга Павловна сразу приняла меры, когда они приехали домой. Но след остался, болезнь иногда возвращалась и она потом криком кричала во время месячных.

Но съездили не зря.   Привезли четыре мешка кедровых орехов, серы листвяной, вяленой рыбы и грибов. Тайга – кормилица спасала от голода тех, кто не сидел, сложа руки. И себе хватало и на продажу шло много.

− Слава те, Господи, теперича выдюжим в зиму-то, – сказала Ольга Павловна, когда они приехали домой.

Тоню травами и заговорами вылечила старуха – знахарка.

Скоро Тоня стала совершеннолетней и могла устроиться на работу. Началась ее трудовая жизнь. Ольга Павловна подыскала ей работу в столовой. Ее приняли уборщицей.

Работать надо было по ночам с одиннадцати ночи до семи утра. Мыла полы   и помогала повару – Ивану Данилычу, который приходил в пять утра, а к вечеру   после работы напивался до полусмерти, валился на пол возле печки и спал… А около десяти часов вечера Иван Данилыч просыпался от тяжкого похмельного сна, сидел некоторое время неподвижно, прислонясь к погасшей печи. Сосал козью ножку и тупо глядел в пол, свесив голову до колен. Потом, не глядя, тянул руку к литровому алюминиевому половнику, висевшему на стене, и черпал из стоящей неподалеку кадушки брусничный квас собственного приготовления. Квас был ядреный. Он высасывал из тяжелой башки Ивана Данилыча всю похмельную дурь.   Он пил этот квас, закрыв глаза, тихо, сосредоточенно, не торопясь, благоговейно наслаждаясь каждым маленьким сосущим глотком. Потом расслабленно сидел, откинув голову на печку, раскинув руки по полу и вытянув ноги, словно на распятии. И прислушивался к тому, как тело его становилось легким и здоровым. После умирания приходило воскрешение. Он поднимался и шел домой.

Придя утром в первую ночь Тониной работы, он удивился, увидев, как чисто она выскоблила, отдраила полы из широких досок.

Все было убрано, а Тоня, чистенькая и аккуратненькая, как и вчера вечером, когда он уходил, тихонько мурлыкала « Летя-ат у-утки » и начистила уже половину картошки. И овощи начистила и приготовила. И они вместе варили, как говорил Иван Данилыч, « шти » в огромном котле. Жарили котлеты размером с хорошую мужицкую ладонь, пекли румяные шаньги с творогом…

− Ты гляди, девка-то кака ладна, да красива – нарядна! Не то, что Шурка, наша подавальщица, неряха – неряхой, да вечно полусонна тетеря, да ленива. Скажу Лисавете Петровне, пусть заменит Шурку, тебя поставит. А то от нее все шарахаются, а на тебя смотреть охота. Хороша девка! Вона, как все делаешь ловко, скоро, да услужливо…Всяк захочет таку замуж позвать.

  Тоня ему помогала до семи утра. Чистила, резала овощи, пекли шаньги, варили, парили, жарили. Сыта была.

Ночью она бегала из столовой на речку за водой мимо старой бани, где как говорили, жили черти! Умирая от страха, бежала, задыхаясь и спотыкаясь, с тяжелыми ведрами на коромысле мимо этой « чертовой » бани.

Уборщицей она, к счастью, проработала всего три дня. Скромная и послушная, прилежная девушка, всегда аккуратно и чисто одетая, была замечена. Ее сделали подавальщицей, потом выучили на счетовода, потом – буфетчицей.

А Шурку поставили мыть посуду. Но ей было все равно, что делать – мыть, подавать. Это была здоровенная пышногрудая деваха, краснощекая и простодушная с постоянным выражением невыносимой скуки на лице, в глазах и движениях. Молодые парни заглядывали в моечную, подмигивали ей и звали прогуляться до ручья. Она оживлялась внезапно, словно просыпалась и между ней и очередным ухажером происходил немой диалог, который был очень выразительным. В диалоге участвовали глаза, руки, жесты:

-   Пойдем?

-   Ага.

-   Вон туда выходи.

-   Когда?

-   В пять.

- Ага.

- А чо дашь?

Из кармана вытаскивался пряник. Шурка показывала три.

- Угу!

- Ага!

Шурка бегала на свидание к ручью и возвращалась растрепанная и оживленная, на ходу дожевывала пряник, и – опять к посуде, мыть.

- Ну, Шурка, твои кобели совсем оборзели, проходу от них нет. Смотри, залетишь девка, по рукам пошла, - урезонивали ее бабы.

- Ничо! Погуляю пока, очень хочется. Меня много, на всех хватит, - беспечно отвечала Шурка и глазки ее нагловато светились.

А если бабы не отставали со своими нравоучениями, она, потягиваясь и оглаживая свои мощные телеса, обещала:

- Не суйтесь, а то за ваших мужиков примусь, вот тогда по другому запоете.

- Во, блядища-то, а?!!!

Иногда она застывала, глядя недоуменно вокруг, зевала, широко раскрывая рот и произносила с протяжной ленцой: « О-ой, ску-у-ка!!! »

К праздникам Тоню всегда премировали отрезами на платья − « За хороший ударный труд ». Она всегда ходила в брезентовых тапочках, начищенных добела зубным порошком, в белой кофточке в синий горошек и синем сарафане. Нарядная! Ее ласково называли Рыженькая. Денег зарабатывала немного, но всегда была сыта. А шеф-повар говорил иногда:

− Скажи Ольге Павловне, пусть придет с Ниной, кое-что заберут.

И щедро наполнял едой принесенную посуду. Он был толстый, добрый и усатый, как и положено повару.

Тоня пользовалась успехом у парней, но любила одного Мотю. Мотя был женат, у него было трое детей.    Он видел, как Тоня к нему относится, и тоже полюбил эту славную девочку. Он был ей как родной, как брат, относился к ней бережно и ничего себе не позволял. Это была ее первая большая и чистая любовь.   Мотя был завмагом на Главстане. Когда началась война и мать осталась одна, он часто приезжал в Саралу, привозил продукты, помогал всей семье, где работала одна Тоня.

После тридцать восьмого года стало потише, поспокойней, людей уже не так часто увозили в « хлебовозках » по ночам.  

Стало много везде военных. Врагов среди комсостава всех обезвредили, стали срочно обучать новых командиров, молодых да ранних. Чувствовалось по всему – войны не миновать.

За год до войны Тоня познакомилась с Сашей Харламовым. Познакомилась в столовой, куда Саша зашел как-то пообедать. Она сразу обратила внимание на этого парня. Он приметил ее и стал ходить обедать в столовую. Они стали встречаться. Он приходил вечером и дожидался, когда она закончит работу, провожал ее домой. Однажды Тоня сказала своим родителям:

− Саша Харламов просит стать его женой, завтра придет к нам. Я согласная. Он мне нравится и любит меня. Так что я завтра буду у него жить.

Вечером следующего дня она пришла к нему. Хоть и поздно уже было, но была светлая лунная ночь, когда он вывернул руками лампочку из патрона и попросил ее раздеться. Стал снимать бережно ее платьице в горошек и целовал, целовал… Тоне было неловко, но она, полыхая огнем и сдерживая рвущееся дыхание, позволила ему снять с себя все.

- Какая ты красивая! Как Венера…

- Какая еще Венера? Татарка што ли, фельдшерица наша?

Он засмеялся тихонько. Сказал коротко:

- Нет. Милосская. Статуя в Ленинграде.

- А-а-а, ну если статуя, тогда…

Фигурка у нее и впрямь была классическая. В меру все - груди, бедра, талия. Да что говорить – худых девок не было, в основном упитанные, от еды – картошка, хлеб. Много ели таежных даров, здоровые были и не худосочные. Толстых тоже не было.

Таких классических Венер на Руси было много. И Тоня – среди них, русская красавица – ласковая, добрая, работящая, терпеливая и скромная.

Саша Харламов отличался от всех особым городским видом. Носил костюм, рубашку с галстуком, кепи, ботинки с калошами. Аккуратный, но штаны сзади были с заплатами. Он работал бухгалтером в профкоме ЦЗЗ.

Светловолосый, с черными красивыми бровями, он казался сильным, уверенным и волевым. От всех, кого Тоня знала, его отличали особые манеры воспитанного образованного человека, несколько отстраненного от обычной толпы. Когда он стал жить с Тоней, многие этого не одобряли - он был не местный. У него была сестра в Ленинграде и брат военный, старший лейтенант. Про родителей он не говорил. Сам приехал из-под Ростова. Ничего о себе не рассказывал. Как в Сибири очутился – не говорил. Матери, смеясь, сказал как-то:

− На Кубани мосты взрывал.

Когда они стали жить вдвоем, Тоня поняла, какой у нее умный и заботливый муж. Он умел делать все.   И сам взял на себя обязанности по планированию расходов. Умел беречь копейку, но скупым и жадным не был. Нине всегда давал на обед денежку и припасал гостинец – пряник, леденцы, сахар, когда она прибегала к нему из школы во время большой перемены.

В первые счастливые дни медового месяца Саша сказал:

− Рыженькая моя, одену тебя, как картинка будешь. Все купим самое лучшее. Ты ведь у меня красавица!

У него все как-то просто получалось. Он был предприимчивым. Получил комнату в бараке, они стали жить там. Саша часто ездил в командировки в Абакан, на прииски, где жили старатели. Он выгодно умел проводить сделки. Кое-какие вещи обменивал у старателей на боны, меха, кожу, зная, что кому надо на отдаленных приисках. Привозил им водку, продукты, кое-какие вещи.

С весны сорокового года он справил Тоне и себе бостоновые костюмы, сапоги хромовые – Тоне, себе – ботинки. Себе пошил зимнее пальто из серого, в мелкую елочку драпа с серым шалевым каракулевым воротником, шапку. Тоне пальто шить пока не стал. Она была уже беременна. Одежда и обувь были хорошо сшиты умелыми портными и сапожниками. Сапоги у Тони были бежевого цвета на каблучках, с узкими носами. Хорошо сохранились до пятьдесят седьмого года.

Тоню Саша ревновал ко всем. И она оставила работу в столовой. Денег хватало.

Когда Тоня забеременела, Саша испугался и очень расстроился, спросил испуганно:

- Ты уверенна?

Потом долго молчал и, наконец, стал говорить, что скоро начнется война, что Тоня может остаться одна и он этого не вынесет, зная, что она скоро должна родить.

- Что с тобой будет без меня, дорогая моя?

Тоня плакала и повторяла одно лишь:

- Ну, почему, почему, почему?.. Я так хочу ребеночка…

Но Саша был непреклонен и настоял на аборте. Нашел знахарку-старуху, договорился и отправил Тоню к ней в назначенное время. Тоня шла по улице и плакала, плакала, плакала. Ноги не несли ее…

И вдруг она услышала далекий топот, который быстро приближался к ней. Кто-то сзади кинулся к ней и обхватил ее руками, повернул к себе и крепко прижал. Саша!

Тоня обняла его за шею и услышала гулкие удары сердца в его груди. Прорыдала:

- Я не могу, не могу, не хочу-у-у!!!

Саша прерывисто дышал и тоже плакал, крепко прижав ее к себе. Потом горячо и сбивчиво зашептал ей на ухо:

- Родная моя девочка, ничего не надо делать! Ничего! Пусть будет как Богу угодно.

Она перестала плакать и успокоилась.

Саша сказал:

- Я случайно встретил старую цыганку. Она остановила меня, взяла мою руку, глянула на ладонь и сказала: « У тебя будет дочь. Она родится на Лунной дорожке ».

Так была решена моя судьба и жизнь. Мои родители меня не убили! Богу было угодно, чтобы я родилась и жила.

И все-таки война началась, за полтора месяца до моего рождения. 23 июня утром на площади перед громкоговорителем собрали народ и все узнали, что началась война!

− Война!

Это страшное слово и произнес Саша, вернувшись домой с площади, где был митинг, и где всем мужчинам призывного возраста приказано было собраться до вечера и прийти на сборный пункт.

Ближе к вечеру в дверь их комнаты постучали. Вошел военный и, козырнув, показал Саше какую-то бумажку, сказал: « срочно собраться! Взять только необходимое ».

Тоня сидела на кровати, опираясь на подушку, выставив вперед огромное пузо, и ничего не понимала. Саша ходил по комнате, собирая вещмешок, молчал, иногда поглядывал на Тоню. Проходя мимо, сунул под подушку сверток с деньгами. Там было 700 рублей. Это были хорошие деньги, в столовой Тоня получала 130 рублей.

Ходики на стене неумолимо и громко отстукивали секунды, минуты…Саша собрал вещи и стоял, не зная, что делать дальше.

- Выходите, - сказал военный.

Саша пошел к двери, потом остановился. Вернулся к Тоне. Посмотрел в ее глаза долгим взглядом, крепко обнял, погладил выпуклый животик и больно прижался губами к ее губам. И ушел, рывком отворив дверь.

Тоня долго рыдала, лежа на кровати, потом собрала свои вещи и пошла домой. Стала жить у родителей. Она ничего не могла понять, только одно - она скоро должна родить, а они так и не зарегистрировались.

Саша ушел!

Как оказалось – навсегда. Судьба его круто изменилась и сломала его маленькую жизнь. Разлучила его с молодой любимой женщиной, с которой он прожил чуть больше года, и которая вскоре должна была родить.

Как же горько было у него на душе! Страшное предчувствие не покидало его всю дорогу до Тюмени, где он оказался в командном училище. На фронт он попал только в сорок втором году, в звании лейтенанта – командир взвода.

А летом мама получила по почте маленький серый лоскуток бумажки, где скупо сообщалось, что Саша « пропал без вести ».

Она уже получала пособие на меня, свою дочь Светлану, родившуюся в августе сорок первого года на Лунной дорожке, как предсказывала цыганка. Мама также получила квартиру, где мы все стали жить – мама, баба Оля, дед Евдоким, Нина и Леля-Дуся, мамина подруга, которую стали звать Лелей потому, что она была моей няней.

Все это было неожиданно и необычно – никто из солдаток, жен ушедших на фронт мужчин не был так выделен, как она, будучи неофициальной женой Саши Харламова.

- А Сашка-то, видно, не простой, – загадочно сказала Ольга Павловна, словно читая мамины мысли.

- Да-а! Он вроде и знал, что война начнется. Странно!

Леля – Дуся до войны очень часто была то в ссылке, то убегала в тайгу, а в сорок первом году стала жить в Сарале. Как-то я ей написала уже в конце восьмидесятых годов, чтобы она мне в письме написала про свою жизнь, о своей юности. Она мне ответила: « Не могу об этом вспоминать, не проси! Если бы мне сказали: выбирай – могила или жизнь сначала, я бы ползком поползла в могилу! »

Она с детства до восьми лет   не могла ходить и в Береши ее возили в коробе для навоза. А потом она вдруг пошла! Одна бабка – знахарка ее травами да заговорами вылечила. Но одна ножка ее была короче другой, и она всю жизнь была хроменькая. Старалась это скрыть, как могла.

Дусина семья была сослана вся. Родители, сестры, сама Дуся были оторваны друг от друга, и сосланы в разные места. Старшая сестра Мария сидела десять лет в лагерях. Ее сынок, малолетний Боря родился в тюрьме, был определен в детдом. Отсидев, Мария его забрала. Потом ее снова посадили, Борю воспитывали сестры.

  Леля – Дуся была в ссылке не раз, сбегала. Она была красивой и мужики ей помогали. Как-то прибежала в Саралу, еле живая, к Бугаевым. Зимой, в пургу, вдруг открылась дверь и она ввалилась в комнату, держась за притолоку. Сразу, без сил опустилась на пол, в лохмотьях, еле прикрывавших ее. В   валенках без носок, на которые были натянуты драные шаровары. Вся семья была в сборе, ели за столом. Замерли, увидев эту фигуру, возникшую из завьюженной полумглы сеней. Ольга Павловна бросилась к ней:

− Ой, девка, милая ты моя, ты чья ж така будешь?

− У-уся   Пи-аова – едва слышно прибилось сквозь хриплое тяжелое прерывистое дыхание. Обмороженное лицо   с темными провалами глазниц   было неузнаваемо, но Ольга Павловна вгляделась и узнала-таки:

− Дуся! Дусенька! Золотце мое! Евдоким, помоги, неси девку на лавку к печи. Тащи скорей самогонку,   где-то чекушка была – раздену, разотру. Ну, давай, дед, шевелись, видишь, девка еле живая!

Ольга Павловна еле выходила восемнадцатилетнюю девушку, простуженную и обмороженную. Вылечила, откормила. Дуся пожила у нас месяц.

Потом ее нашли. И снова арестовали. Ольга Павловна   что могла скоро насобирала ей узелок, одела ее в свой кожушок и валенки, дала шаль, еды… Глухо рыдая, крестясь, долго смотрела вслед воронку, увозящему молоденькую девушку неизвестно куда.

− Господи, за что? За что, Господи, детей-то безвинных губят? Видишь ли ты это, мой Боже, или совсем уж от нас отвернулся?.. О-хо-хо,   зачем мы позволили безбожникам оскорбить Веру нашу, сжечь церкви и иконы?..

« Ох, не замолить нам, не замолить прощения… Здесь, на этой земле исстрадаемся, ишшо как натерпимся всего. И там, на небесах – что ждет нас?.. Прости, прости, Боже святый, Боже крепкий, Боже бессмертный. Помилуй нас, милостив буди нам, грешным детям твоим… »

Леля-Дуся вернулась к нам накануне моего рождения, и когда я родилась, стала моей крестной матерью. На восьмой день рождения одна тайком понесла меня к попу крестить.

Я родилась лохматой, черноголовой, но волосы как-то быстро побелели до цвета льна, остались на всю жизнь одни черные брови как у отца.

Я родилась в Успение Праведной Анны, Матери Пресвятой Богородицы.

− Сашка-то Харламов неспроста встретил старую цыганку. Сам Господь послал ему ее, чтоб сохранить девчонку. Родилась на Лунной дорожке – опять же знак! – сказала Ольга Павловна.

И чего она им далась эта Лунная дорожка? И что это за знак такой – я так никогда и не поняла толком. Может, цыганка знала?

После родов у мамы сильно болела грудь. Мастит. Правая грудь была огромной и воспаленной. Мама опять работала. В столовой не было места, и она устроилась в химлаборатории ЦЗЗ. Сначала ученицей в разных цехах, потом весовщицей золота. Бегала домой кормить меня. А грудь болела невыносимо, особенно, когда их, молоденьких, гоняли на переборку овощей в овощехранилище. В сырой, вонючий и холодный подвал.

Когда стало совсем невмоготу, мама попала в больницу. Старшая медсестра долго, внимательно и осторожно осматривала и щупала ее огромную воспаленную грудь. Потом решительно взяла в руки скальпель, мазнула по груди ваткой, смоченной спиртом и, осенив себя крестным знамением: « Господи, помоги! » − вскрыла ей грудь. Выцедила полстакана гноя   с кровью. Вскоре все зажило.

Я болела золотухой. На темечке слева на всю жизнь осталась вмятина   рванная. От болячки, величиной с пятак, и лысинка от болячки долго не зарастала.

Когда началась война все боялись голода, запасали соль, спички. Баба Ольга собрала все свое добро, хранимое эти годы после побега из Береши в двух сундуках, и ушла куда-то по деревням. Вернулась недели через три. Евдоким уже и не знал, что делать и где искать ее. Пришла, села на сундук у порога, сбросила с плеча мешок и заплакала:

− Думала, уж тепереча не дойду, не увижу вас, дорогие вы, мои милые!

Еле живая, исхудавшая, грязная и больная принесла полмешка пшеницы и ржаной муки. Три дня отходила от болезни. Пила травы с сушеной малиной, парилась в бане. Ничего не говорила. Потом стало лучше. И тогда она рассказала, где была и что видела:

− Ох, Евдоким, что стало с селами-то. В Береши наших домов нет, один старый дом отца твоего. Он еще жив. Один как бобыль, его не трогают.   Брат твой младший с ним живет. Его тоже не трогают, как инвалида. Остальных братьев сослали давно. И   следа от них нет. Дома наши растащили по бревнышку, куда-то на заимки.

Земля не родит. Скот худой. Одни бабы работают в колхозах. Мужики пьют, что остались. Каково? Зерно в амбарах гноится – не следят, хоть и мало его.

В Тимре была. Петр Васильевич жив пока, но ослеп. Жена его тоже жива. Не сослали. Старые они очень, пожалели их. Пасека пропала. Лошади нет. Как живут-то люди! Ох, кабы не совецка власть, жили бы все хорошо… А так – не жизнь, маета одна. Да еще эта война проклятущая…

Однажды я чуть не умерла. Месяца четыре мне было. Температура, рвота, понос… Бабка с дедом завернули меня в доху и в пургу, мороз, на санях отвезли меня в больницу. Меня еле выходили за неделю. А бабка была при мне и отрабатывала в больнице – мыла, стирала, ухаживала за больными. Потом, вернувшись домой, принесла заработок – огромный узел с огрызками, сухарями.   Сама не доедала, а кусок для семьи сберегала.

Мама вскоре ушла из химлаборатории снова на старое место, в столовую. И Нине с бабкой перепадало оттуда еды.

Вместо денег стали раздавать талоны, которые были размером с ноготок и на них было написано: « хлеб », « масло », « сахар »… Эти бумажки – талоны были маминой головной болью. Как бы не потерять! Был строгий отчет. Надо было после работы идти на Главстан с большой сумкой этих талонов, с провожатыми. Это километра три.

Однажды, идя по грунтовой дороге в дождливую погоду, мама поскользнулась и покатилась с пригорка. Сумка зацепилась за куст и раскрылась. Все талоны посыпались! Долго искали, считали и собирали эти талоны – бумажки. Нашли все! Мама избежала. Время-то военное!

Мама работала, баба Оля нянчилась со мной. Дед ездил на рыбалку, колотил кедровые орехи, привозил по три мешка. Нина ходила в школу. Всегда была слабенькая и больная. Училась очень хорошо, но, придя домой после школы, без сил валилась на кровать. Любила читать стихи Лермонтова, Есенина - запрещенные, переписанные аккуратно в тетрадочку.

У нее тоже была золотуха. Часть лба, шея и грудь были в болячках и коростах. Годам к тринадцати все прошло, но остались следы – рыхлая вмятина на лбу величиной с пятак. Часть шеи и грудь были словно после ожогов, в стянутых, рваных лоскутах кожи, неровных по цвету, в рубцах. Она всю жизнь носила платья с закрытым воротом и локоном прикрывала лоб.

ЦЗЗ и еще три рудника, где добывали золото, составляли единое производство. На рудниках золото добывали, на ЦЗЗ его извлекали. Золотоизвлекательных заводов в России было всего три. Золото плавили и разливали в плитки. С рудников на ЦЗЗ руду отправляли по канатной дороге на вагонетках. Когда руду грузили или выгружали из вагонеток, то много руды падало на землю. И для ее сбора приглашали всех, кто хочет   −   собирать ее. Это были в основном женщины. Мужья их были на фронте. Собранную руду сдавали и, в соответствии с весом и наличием золота, давали работницам боны. Вместо денег боны отоваривали в спецмагазинах, для чего туда завезли дорогой бостон, драп – черный и синий. Мама кое-что обменяла на боны и купила синего бостона на юбку и сарафан.

Открыли дорогой ресторан с едой и спиртом – на боны. Маму взяли туда работать буфетчицей. В небольшом зале ресторана стены были расписаны по трафарету зеленой, голубой и розовой краской – цветочками над раскрашенными « под дерево » панелями, нарисованными белой и коричневой краской. На одной из стен, напротив двери, висела написанная местным художником копия картины Шишкина « Утро в сосновом лесу ». Картина была написана красками на клеенке и вставлена в простую раму. Под картиной стояли два фикуса   в кадках. А между ними на стуле сидел и играл по вечерам гармонист. Под гармонь пели, танцевали.

Готовили там добротные хорошие блюда, пекли пироги и шаньги. Посетители ходили в него семьями – на завтрак, обед и ужин. Готовили огромными порциями   блюда « на заказ ».  

Раз в неделю ресторан вечером работал « на своих ». Собирались работники столовых и магазинов, начальство и их друзья. Кутили на всю катушку. Торгашам и война была не война, а мать родна. Гармонь из ресторана слышна была далеко за полночь.

Все-таки жили на золотых рудниках. Многие ходили с золотыми « фиксами », поставленными на здоровый зуб. У мамы тоже был такой золотой зуб спереди. Это было кокетливо и красиво. Брови выщипывали, на щечке возле губ рисовали мушку – родинку, волосы завивали щипцами « баранчиком ». Красота! Кроме этого зуба у мамы остальные зубы сохранились до семидесяти пяти лет. Красивыми и целыми.

Ресторан вскоре закрыли, выкачав все боны. Мама снова работала в столовой буфетчицей, счетоводом. Она кормила всю семью. Дед Евдоким очень любил ее и уважительно звал Тонидой. Голода они не знали.

  Весной для столовой посылали девок за черемшой. Они брали мешки   и по снежным заледенелым склонам скатывались на мешках в лог. С визгом и хохотом. На солнечной стороне лога набирали черемшу. Заготавливали впрок. В столовой из нее готовили щи, гарнир, солили, пекли пироги.

Люди занялись огородами. Занимали все свободное пространство возле домов. Земля была каменистой. Ее очищали от камней, выкорчевывая и складывая их вокруг участков по периметру − каменным забором. Растили в основном картошку. Дед совсем бросил рудовозную работу и ездил в тайгу. Колотил орехи, топил серу и вялил рыбу – это давало неплохой доход. На двоих с соседями купили корову - на деньги от таежного промысла.

Война перевалила уже в Европу. Все с нетерпением ждали победы. Многие женщины остались вдовами. Осиротели дети. Почту ждали со страхом, а похоронки все шли и шли… Изредка возвращались покалеченные солдаты. Много было безруких, безногих, с обожженными лицами, седоволосых.

Стали появляться пленные: поляки, японцы. Немцев не было, их отправляли в лагеря. Стали возвращаться из Китая те, кто там работал. Они были богаты. Привозили с собой много дорогих вещей – шубы из дорогого меха, дорогую красивую одежду, золото, обувь, мебель, посуду. Все было дивно красивым.

Из пленных очень отличались поляки. Они были высокие, красивые и вежливые. А японцы были одеты в шинели    из дорогого сукна цвета хаки, на меху, красивые меховые шапки и хромовые сапоги. Вскоре японцы переоделись в рваные ситцевые и сатиновые ватники, в которых ходило большинство населения. Японская роскошная одежда была обменена на еду. И уже нельзя было отличить своих от чужих.

Пленные были расселены в поселке среди жителей, и многие из них вскоре женились на местных девушках. Но семьям их не суждено было долго существовать. После войны всех пленных увезли, оторвав от жен и детей, навсегда разлучив друг с другом,   и не оставив никаких следов их дальнейшего пребывания. Их жены навсегда остались одинокими, а дети – сиротами. И недремлющее око НКВД не давало этим детям возможности учиться в высших учебных заведениях.

Только при Никите   Хрущеве, в конце его правления, запрет на высшее образование этим детям был отменен, также как и детям репрессированных родителей, детям немцев из Поволжья, чеченцам, дагестанцам и детям родителей, живших на оккупированных территориях.

Победу встретили в солнечный день 9 мая. Сколько было слез и радости! Стали возвращаться эшелоны с фронтовиками. Все бежали их встречать. Сколько всего было – встречали калек или никого не встречали…Плач, смех, слезы…Многие поезда шли мимо, воевать с японцами на Дальний Восток, так и не попав домой.

Мама встретилась с одним знакомым, который рассказал, что видел Сашу в немецком лагере, был с ним в плену с сорок второго года. Сказал:

− Или вернется, или останется. Союзники нас освободили. Может, поедет во Францию или Америку, многие так делают. Возвращаться домой в Россию боятся – упекут в лагеря.

Этого знакомого вскоре забрали в НКВД и увезли на Север. Жена его с малолетним сынишкой отправилась следом,   в Воркуту.

Вернулся с войны Никиша, который из ссылки попал в штрафбат, чудом выжил, пройдя путь страшнее ада. Отчаянно смелый, он был представлен к высокой награде за геройство. Стал танкистом, пропахал всю Европу до Берлина. Сфотографировался на площади перед Бранденбургскими воротами, расписался на колонне Рейхстага… Он писал Марусе, что встретил любовь свою, новую: « прости, жена, нашел другую… » Маруся с двумя детьми не верила, что он ее бросил. И он вернулся! Никиша, косая сажень в плечах, веселый балагур и гармонист, орденоносец… Он был удостоен чести проехать на своем танке по брусчатке Красной площади в день Победы, на параде!  

Потом вернулся все-таки домой, упал в ноги:

  − Прости меня, моя Маруся. Простите меня, детки мои.   Папка ваш вернулся к вам и никогда вас не бросит, милые мои доченька и сыночек!

Они жили долго. Никиша работал шофером. Построили дом, завели пасеку. Дед Евдоким с бабкой Ольгой и Ниной после сорок шестого года   жили спокойно в доброй семье дочери. Там и умерли. Сначала умер дед в пятьдесят пятом году, потом три года спустя – баба Оля. Они оба прожили по семьдесят четыре года. Маруся в основном занималась хозяйством – сад, огород, скот, дела домашние. Никиша шоферил и содержал пасеку. Пчел он знал и любил. Это было его любимое занятие. Пасека требовала много забот, бережного и доброго отношения и знаний. Доходы от нее были хорошие. Маруся ездила в Саралу, продавала мед. Хозяйственный и непьющий Никиша плохо вписывался в деревенский быт. Пасека вызывала зависть,   беспощадную и бессмысленную. Зависть и ожесточение. И как-то ее сожгли! Никиша горевал, больше не от убытка, от того, что жалел пчелок своих любимых: « Нет, я здесь больше не останусь!   Нелюди   –   пчелок моих погубили ».

Переехали в другое село. Там начали все сначала. Снова дом построили и снова пчел завели. И опять – соседи: « Ну ты глянь – только приехал, а мы тут… »   И −   сожгли пасеку! Снова переехали. И снова все начали заново. Время уже было при Брежневе. Зажили спокойнее. Купили « Волгу ». Детей выучили в институтах.

Дожив до восьмидесяти лет, умерла Маруся. Потом, три года спустя, Никиша. Он провел в ссылках и лагерях восемь лет и был реабилитирован при Никите Хрущеве.

Марфуша проводила Степу на фронт в первый день войны. Он дошел до Берлина и был убит в день Победы. Марфуша осталась одна. Дети были хорошие, работящие, выучились. После Победы Марфуша прожила десять лет. А перед смертью тронулась умом. И все время звала: « Наденька, Надюша… ». И никого не узнавала.

Леля-Дуся и ее сестры скитались по тюрьмам и ссылкам до сорокового года. Потом их перестали преследовать. Они были реабилитированы Никитой. Провели в ссылках по шесть лет.

Вот такая была жизнь у Ольги Павловны, Евдокима и их детей, у их родных и близких. В общем –   такая как у многих. Совершенно очевидно, что сильные духом люди всегда смогут подняться над своими обидами, проблемами, найти выход и спокойно, уверенно и терпеливо, настойчиво решать все вопросы. Так становятся сильными! «Per aspera ad astra» − через тернии к звездам.

Так поступают люди.

Смело гляди вперед, строй планы и не ищи выхода иного – в забвении, в пьянстве… Господь тебя поддержит. Он всегда с нами.

Война закончилась. Она принесла    много горя, потерь. Но вместе с тем, это было время какой-то свободы, объединяющей людей единой бедой. Не боялись репрессий. Все жили одной верой и надеждой на Победу и верили, что после этого наконец-то начнется новая жизнь. Свободная, справедливая!

Часть III.   Левый и другие

В конце сорок пятого   года мать познакомилась с Левым Петром Георгиевичем. Он воевал в Венгрии, был контужен и после госпиталя был демобилизован. Он приехал на ЦЗЗ главным энергетиком. Один. Жена его погибла на фронте, она была хирургом, военврачом. Родители Левого жили в Омске. Были еще брат и сестра. Семья была непростая. Отец, железнодорожник – машинист и мать, были большие любители выпить. Крепко!

Маленькому Пете было несладко в детстве. До того, что его пожалел дядя и взял к себе в семью. Дядя дал возможность этому смышленому пареньку выучиться. Сначала Петя закончил техникум, потом, до войны, три курса института. Днем работал, вечером учился. Был умный, способный и любил читать. Вот такой человек вырос из этой непростой семейки.

Сестра Пети была слабоумная. Брат вырос и попал в дурную компанию. Его втянули в какое-то ограбление. И он попал в тюрьму.

У Левого сохранилось несколько фотографий. На одной его жена – красивая, яркая, черноволосая, с пышными волосами. Огромные черные глаза. В белом роскошном   шелковом платье, сидит вполоборота. Умный, уверенный чуть насмешливый взгляд.

Хороша была!

Левый был завидный жених. Молодой, тридцати пяти лет. У него был целый сундук красивой, добротной одежды. До войны он бывал на курортах в Ялте, Алупке, Ливадии. На фотографии, в толпе отдыхающих перед дворцом в Алупке, он выделялся своим видом – модное белое кепи, очки, светлый костюм в полоску, в руках трость пижонская. Франт! Бабенки ходили за ним стадом.  

Одна врачиха имела на него виды. Она организовала вечеринку и пригласила на нее мою маму, так как она была скромной, хорошо одевалась, умела себя вести и могла все приготовить.

− Приходи пораньше. Будет еще Лисавета, подруга моя, и будут интересные ребята – фронтовики. И главный энергетик. Я его замуж присмотрела. С Лисаветой сами разберетесь насчет капитанов, а моего − не трогать!

Мама на этой вечеринке инициативы не проявляла. Скромно сидела, только зубом своим золотым в улыбке посверкивала. Рыжие, завитые щипцами кудри ее,    выщипанные бровки и пухленькие губки бантиком   сразили наповал главного энергетика. Знойных взглядов врачихи он не замечал, а все поглядывал на маму и часто поправлял свои круглые очечки. К счастью, врачиху стал атаковать один из капитанов. Орденоносец штурмом взял эту крепость. Врачиха не стала сопротивляться, потому что капитан мастерски вытанцовывал тустеп и что-то горячо шептал ей в закрасневшее ушко. Всем было очень весело.

Лисавета оказалась большой мастерицей петь частушки. Первая из них: « Самолет летит, мотор работает, а мой миленький сидит – картошку лопает » − вызвала такой смех, от которого, глядя друг на друга, хотелось смеяться еще больше, до упаду. Но, Лисавета, едва все утихли, снова всех потрясла: « По деревне иду – воробьи чирикают, парни девушек целуют, только зубы чикают! » И заплясала с громким притопом.

При этом она зазывно по-цыгански затрясла мощными плечами, отчего ее необъятные груди запрыгали, заходили ходуном, неистово забултыхались. Рвалось наружу, пытаясь вывалиться, все это щедрое богатство. Мелким горохом посыпались пуговицы с застежки ее шелкового платья, которое казалось вот-вот треснет от ее бешено-пламенного танца.

Но она вовремя остановилась, быстро подскочила к столу, выдохнула шумно, хватанула стопочку наливочки, провела по губам рукой и, помахивая кружевным платочком, продолжила выписывать кренделя.

Все в восторге хлопали в ладоши и хохотали до слез.

« Милый ходит по базару и всем улыбается, оказалось, зубы вставил, рот не закрывается » - звонко сообщила Лисавета, дождавшись тишины и чечёточкой дробной застучали вновь её каблучки. Врачихиного капитана это так насмешило, до того довело, что он зашелся в тихом смехе, прерываемом сильными приступами кашля. Лицо его покраснело   и врачиха тут же приняла меры – стала дубасить его по спине белыми крепенькими пухлыми ручками, заботливо и со вниманием, как к своей собственности. Как к родному.

Всем было очень смешно от этих частушек. А Левый смеялся от того, что ему было смешно и весело глядеть на них, таких простых и милых, веселящихся как дети. Да и как было не веселиться – ведь война кончилась! Наступала мирная беззаботная жизнь! И они с удовольствием танцевали « Рио-Риту », « Лунную рапсодию » и пели песни.

После вечеринки, которая продолжалась почти до утра, все разошлись по домам. Капитан остался у врачихи, навсегда. К Лисавете ушел лихой сержант, рыжий, веселый хохотун и плясун. Он был на войне танкистом, его танк горел и он был тяжело ранен. Ранение было в живот. Но главное, были повреждены половые органы.

Но сержанту повезло – его оперировал и лечил старый врач – еврей, который был удивительным хирургом. Кудесником! Он не только смог зашить все, что было разорвано снаружи, но - самое главное – восстановил способность к деторождению, потенцию. Кроме того, швы, которые образовались после операции увеличили размеры члена, от чего рыжий сержант стал просто-таки половым гигантом.

Женский медперсонал затосковал, когда он уезжал из медсанбата, где в восстановительный период успел со всеми познакомиться, так что слава о нем пошла небывалая. А отказать никому он не мог. Да и не хотел.

Такой вот – маленького росточка, плотненький, широкоплечий и веснушчатый рыжий русский Ванька выбрал на этой вечеринке у врачихи веселую плясунью и певунью Лисавету. И они были счастливы.

А врачиха, когда узнала у Лисаветы, какой у нее Ванька, очень пожалела о том, что не ей досталось такое сокровище. Но капитана не бросила. Он тоже был не плохой.

Да и не принято было в ту пору девкам-то разбрасываться кавалерами. Быстро женились и жили до самой смерти. Как правило, разводов у поколения этих женщин и мужчин было очень мало. Жили, терпели, детей наживали и все старались улаживать.

А Левый Петр Георгиевич, главный энергетик ЦЗЗ увел к себе домой Тоню, мою маму. И она была поражена его необыкновенной квартирой, где был настоящий ковер и все, как у городских – мебель, книги, посуда, письменный стол с зеленой лампой…

С этой самой вечеринки Левый стал ухаживать за мамой и вскоре сделал ей предложение. При этом преподнес ей подарок – золотое ромбовидное кольцо, украшенное глазочками двух рубинов и двух изумрудиков, с растительной виньеткой вокруг ромба из желто-зеленого золота. С тех пор Левый всегда дарил ей золото, и у мамы было много колец, серьги, броши…

Так она стала его женой, и они стали жить вдвоем в его квартире, а я жила с дедом и бабой Олей. У Левого была хорошая квартира, а также было много красивых цветных карандашей, и я ими рисовала с большим удовольствием. Я полюбила рисование, особенно часто изображала людей. Больше всего почему-то моряков в матросках и бескозырках с ленточками. Вот такая вот неожиданная любовь к морю, сохранившаяся на всю жизнь.

Левый считался хорошим специалистом и его ценили всегда и везде. Но ему было трудно работать под руководством твердолобых и упертых партийцев. Зная, на что они способны, он всегда работал, четко соблюдая инструкции, тщательно составлял и хранил документацию. Его убедительные доводы вызывали, как правило, недоброжелательное отношение начальников, которых злила его компетентность, несгибаемая честность и всякое отсутствие чинопочитания. Когда работать становилось невмоготу, он, не желая идти против совести и принципов чести, просил перевода на другую работу, через Минцветмет.

  Такая ситуация сложилась и в сорок шестом году. Тогда он решил уехать из Сибири в Башкирию, где у него в Уфе были друзья – однокашники.   И в этот момент мама получила письмо от Саши. Ей его тайком от Левого принесла баба Оля. Мама узнала, что он находится на поселении в Печоре, куда был определен по особой статье за то, что попал в плен к немцам. Мама наревелась вдоволь, остыла и приняла решение – поехать к нему не захотела:

− Он хочет, чтобы мы с Анюткой разделили его участь? Его судьбу? Неужели ему от этого будет лучше? А нам каково? Нет уж, жизнь одна. У каждого своя судьба!

То, что мама вышла замуж за Левого, тем самым показав свой факт отречения от отца, очевидно, спасло ее и меня. Мама не была репрессирована, а я не была отправлена в детский дом. Господь отвел нас от этой участи. Страшная судьба членов семьи изменников Родины нас миновала.

Левый, узнав о том, что Саша Харламов объявился, забеспокоился. Да и работа ему приносила много хлопот, пора было искать другое место, и он решил ехать в Башкирию.

Конечно, Левый боялся, что мама не захочет бросить Ольгу Павловну с дедом Евдокимом. Но он знал, что Маруся с Никишей уже давно звали их к себе жить. И Левый стал уговаривать маму уехать в Уфу. Она долго не соглашалась, боялась, но потом сказала:

− Поеду, если Дусю возьмем!

Левый согласился. С собой взяли сундук с вещами и два больших чемодана с едой. Выехали в декабре сорок шестого года.   Провожала нас Ольга Павловна с тяжелым сердцем. Она уже знала, что Саша Харламов жив: мама оставила для него его вещи и, видно по всему, уехать решилась из-за него.

Ольга Павловна долго стояла на перроне, махая рукой вслед уходящему поезду и, глядя на него из-под ладошки козырьком. Слезы все лились и лились из ее глаз. И она смахивала их, замерзающих на ресницах, кончиком клетчатого полушалка.

« Вот вить кака-така жисть, все куда-то бегут, от кого-то, от чего-то… Да рази-ж убежишь от себя?.. »

− Храни вас Бог! – шептали сухие губы ее бесконечно одни и те же слова.

Когда Ольга Павловна возвращалась домой с молчаливым и понурым Евдокимом и Ниной, этим шепотом она старалась заглушить смутные мысли о будущем своей семьи и, ставшей уже чужой, семьи ее дочери Тони и внучки Светланы, которую она больше не увидит никогда.

Так мы навсегда уехали из Сибири на Урал. Вокзалы, поезда были переполнены. Ехали долго, полтора месяца. Спали на вокзалах вповалку. Днем толпы людей ходят по вокзалу, а ночью поезда не ходят – вся толпа устраивается спать на полу, кто   где сможет. Где стояли – там и полегли, подсунув вещички под головы. Днем Левый все время носил меня на закорках, чтобы я не потерялась в толпе. У него от этого часто падали очки, и однажды их растоптали. Хорошо, что были запасные.

Хлеб, сухари, кровяная колбаса, картошка – вся еда. Ворье, беспризорники, масса демобилизованных, калек… Ехали даже в товарняках, спали на полу. В тамбуре на задней площадке   ехали несколько часов. Это зимой-то, в мороз! Уму непостижимо, до чего вынослив человек! Правда, были тулупы и лунтаи – сапоги меховые, валенки.

Потом я заболела корью, и нам дали купе. Грязь, холод, вши, скудная еда… Как я выжила? Как мы выживали, люди войны?!!

Приехав в Уфу, Левый первым делом повел нас в баню, в отдельный номер. И мы целый час наслаждались горячей водой. Постирали и прокалили одежду. Вышли как новенькие.

− Чистые – пречистые, как ангелы, − сказала Леля – Дуся.

В Уфе Левый не встретил того, кого рассчитывал встретить. Приятель был в командировке. Ждать его Левый не стал и решил вопрос в Минцветмете. Его назначили главным энергетиком рудоуправления в поселке Миндяк, куда мы и отправились. В Миндяке сначала устроились в заезжей. Потом сняли комнату у старухи, дожидаясь освобождения квартиры главного энергетика, который должен был выехать. Левый получил подъемные и зарплату, устроил маму работать в магазин, Лелю-Дусю в столовую детского сада.

На фотографии тех лет мама стоит за прилавком на фоне полок, заполненных бутылками с водкой, здоровенными двухкилограммовыми буханками хлеба и консервными банками с непонятной надписью « СНАТКА » − крабы. Мама – в фуфайке и клетчатом полушалке.

А я сидела в доме бабки с утра и до вечера на подоконнике. Перед маленьким оконцем, которое было замороженным, потом оттаивало, а я смотрела в него, отогревая стекло ладошками.

Видела унылую горку с маленькими избушками. Наверное, ничего больше интересного не было видно. Старуха иногда заходила в комнату ко мне, кормила меня каким-то невкусным супчиком. Сильно пахло земляничным мылом, сыростью и этим супчиком. Потом она укладывала меня спать, и я долго лежала, не засыпая, обняв маленькую тряпичную куколку Катю.

Я очень боялась мышей, которые иногда, шурша, пробегали по комнате и скребли что-то, хрустели в этой полутемной комнате, пугая меня. Слышен был бесконечный стук часов-ходиков, и я от этого засыпала.

Наконец-то приходила мама и кормила меня вкусным черным и липким мягким хлебом с маслом. Ничего вкуснее, чем эти два ломтика черного хлеба с тонким слоем вкуснейшего масла нельзя было себе представить. Никогда потом не было такого волшебного вкуса у хлеба с маслом! После перенесенной болезни, которая имела название – корь, мне очень хотелось есть. Леля – Дуся, с которой я спала на полатях в комнате старухи – хозяйки, на ночь всегда клала под подушку два душистых ломтя черного хлеба с маслом. Я просыпалась глубокой ночью и просила – « Хочу кушать! » Она доставала этот необыкновенно вкусный хлеб и кормила меня. Потом давала немного теплого чая с сахаром, и я снова засыпала, обняв ее за шею, и уткнувшись в копну густых темных волос. Их было много, и они были теплыми и мягкими.

Весной мы получили квартиру в доме на два хозяина. Был сарай и огород. А рядом – детский сад, где работала Леля- Дуся, и куда стала я ходить. Леля-Дуся жила с нами в первой комнате, где был обеденный стол и огромная печка с полатями, где спала Леля-Дуся.

Она меня очень любила. И я всегда буду помнить, как она по складам читала мне любимые сказки из единственной первой моей книжки в толстой серой обложке. В ней не было картинок, только были красивые виньетки и заглавные буквы в виньетках. « Крошечка – Хаврошечка », « Сивка-бурка, вещая каурка », « Гуси-лебеди » и другие. Я вспоминаю, и слышу ее тихий, журчащий голосок. Помню ее очень добрые, огромные, светлые глаза, очень выразительные. И   ее поющий говорок:

− Да ты моя милая девочка, умница ты моя   золотая! – умилялась она, и глаза ее при этом становились влажными. Она была похожа на Лидию Русланову. И так же красиво и задушевно пела русские народные песни.

Когда в Миндяке были застолья, мужики просили: « Дуся, спой! » И она пела свою любимую « Что стоишь, качаясь, тонкая рябина ». Глаза ее при этом смотрели куда-то внутрь, в себя. И она плакала, закончив песню. Извинительно улыбалась, а слезы все капали и капали из глаз её и она вытирала их маленьким кружевным платочком.

В детском саду помню глиняные миски с серым супчиком из пшена, который был очень невкусный и пах противно, как пахнет вода, когда в ней долго моют посуду. Помню солнечный день, траву, цветы возле высокого крыльца и себя в голубой маечке и трусиках. Леля-Дуся, Авдотья, как звал ее Левый, говорила, что когда она перед обедом раздавала детям хлеб, то всегда узнавала мою ладошку среди детских ручонок, и давала мне кусочек хлеба побольше, чем всем.

Самое необходимое в жизни маленького человечка –   это любовь. Без нее он просто страдает. Если его в семье не любят, то кто же ему даст эту любовь? Кто, как не родные этой любовью доказывают ему, что он хороший, лучше, а не хуже других.

В детстве я не испытывала любви от родителей. Я их мало интересовала. Они выполняли свой долг – кормить и поить меня, жить в достатке. Но более – ничего. Мама моя никогда не целовала меня, не обнимала, не ласкала. Мною интересовались из вежливости. Училась я хорошо, хлопот не доставляла – ну и ладно! Любовь, много любви дарила мне Леля-Дуся. Она   любила говорить со мной, хвалила меня, гладила по головке, целовала. И это греет меня всю жизнь – чувство благодарности за ее любовь, за то, что я ей была интересна.

Я знаю   тот путь, который она прошла по жизни, неся достойно свой крест, не озлобившись. Страдания, выпавшие на ее долю в молодости, не ожесточили ее душу, а наоборот – очистили ее. Она была мученицей. И грешной и святой одновременно.

В тридцатые, сороковые год люди часто были оторваны друг от друга волею судеб, вопреки собственному желанию, постепенно утрачивали родственные связи, так как было зачастую небезопасно о них говорить – мало ли что, пусть каждый отвечает сам за себя. Отстранялись и даже враждовали. Молчание – золото! Поэтому мама меня даже не научила помнить и чтить, быть внимательной к родным – бабе Оле и деду Евдокиму. Я ни разу не написала им письмеца. Не брала меня мама и в поездки в Сибирь. Сестру брала, а меня – нет. Словно   я там не родилась и не знала бабку и деда, которые меня так любили. Их не стало, когда я еще училась в школе. Много позже, узнав от мамы об их жизни я многое поняла. Главное, что мне не привили к ним никаких родственных чувств. Словно их не было.

С тех пор чувство вины перед ними в том, что я никогда не порадовала их добрым словом, не покидает меня.

« Простите меня, дорогие мои дед Евдоким и баба Оля! Я помню вас, но простите меня за невнимание к вам. Я слишком поздно поняла это. Прости меня, Господи, за это. Не дает мне покоя эта моя вина. Я люблю вас и молю Тебя, Господи, чтобы принял их в Царствие небесное и успокоил их Души! »

Из Сибири в Миндяк Левый привез маленький трофейный патефон с большой стопкой пластинок. Были там популярные в тридцатых годах Вадим Козин, Лещенко, Изабелла Юрьева, Утесов, Русланова. Много цыганских романсов и бесконечно трогательные и прекрасные чарующие мелодии популярных южноамериканских танцев. Трофейные пластинки Левого и сохранившиеся пластинки его погибшей жены. При этом у Левого было почти полное отсутствие слуха и абсолютное равнодушие к музыке.

Этот патефон с пластинками обменяли на рыжую с белыми пятнами телку. Ее звали Кама. Кама была молодой и « беглой », как говорила мама. Утром мама гнала ее к пастуху в стадо, а вечером иногда искала долго. Кама куда-нибудь убегала и доставляла много хлопот. Но зато у нас уже было молоко и сепаратор. Была рыженькая дворняжка – Трезор, гладенький и умный. Он всегда сопровождал маму.

Левый был интеллигентным на вид. В кругленьких очочках. Волосики короткие и гладко зачесанные на косой пробор. Невысокий и худощавый. Но, несмотря на этот вид, в нем таилась несгибаемая воля и упорство, если дело касалось чести, совести, нравственности. Говорил он негромким голосом, почти без эмоций. Но его слушали, когда он говорил. Не перебивая, внимательно.

Однажды в магазине у мамы воры украли часы « Победа », штук двадцать. А также водку, тройной одеколон и всю дневную выручку, которую мама неосторожно оставила в магазине и пошла на обед. Одна из дверей магазина с задней стороны запиралась на засов, и воры как-то умудрились открыть ее. Мама прибежала к Левому на работу в ужасе, белая как стена. Задыхаясь, прорыдала:

− Все! Каюк мне! Если не найдут бандитов – не рассчитаться– столько денег за товар не найти. Упекут в тюрьму, как пить дать. Ой, беда-то какая!

В общем, в магазине бандиты забрали все, что было. Кроме того, что было никому не нужно. В промтоварном отделе были еще только расчески из коричневой пластмассы и тяжелые, твердые, смявшиеся до невозможной деформации, толстокожие ботинки.

Левый спокойно выслушал маму, успокоил, как мог, и на тарантасе своем привез ее в милицию. Пока мать допрашивали, он нервно ходил по крыльцу и курил « Беломор ». Действий от милиции не дождался, пригрозил им, что если они воров не найдут, то он их лично убьет! Постоял на крыльце, вскочил в тарантас и помчался, вычислив каким-то непонятным образом, где их искать, этих бандитов.

Догнал их по дороге в лес и заставил всё вернуть под угрозой « пистолета » − подобрал по дороге какую-то кривулину – деревяшку:

− А ну стоять, суки, руки вверх, стрелять буду!

Увидев бешено мчащуюся на них лошадь и орущего очкарика с « пистолетом », бандиты бросили сумки и дали деру. Мама избежала тюрьмы. Могли бы припаять срок за то, что дверь плохо закрыла…

А спустя некоторое время после этого случая, Левого вдруг забрали ночью и увезли куда-то. Мама места себе не находила. Через два месяца должна была родить. Но он вернулся через три дня, которые для неё оказались самыми страшными в её жизни. Судьба хранила меня и мою маму! Все кончилось для нас благополучно.

Оказалось, что в Сарале в ЦЗЗ горели цеха из-за замыкания, и Левого хотели привлечь к ответственности. Как говорится – « нашли стрелочника ». Якобы, « за халатность при эксплуатации электросетей! » Из Миндяка его доставили в райцентр Учалы и должны были переправить в Саралу. Но пока его допрашивали в Учалах, его хороший товарищ, заместитель главного энергетика на ЦЗЗ, перерыл все документы, составленные Левым, и нашел приказы и предписания Левого по технике безопасности о запрещении самодельных электроприборов для обогрева, от которых и произошло замыкание. Это были электроплиты, изготовленные кустарно: из двух кирпичей со спиралью, проложенной в канавку по кирпичам. Голь на выдумки хитра! Ничего не было, и чего только не изобретали умельцы. Пожар от замыкания прошелся по многим цехам. Урон был нанесен преогромный! По результатам расследования посадили директора ЦЗЗ на десять лет. У него нашли много золота в россыпях и слиточках.

В сорок восьмом году мама родила Ларису и уже не работала в магазине. А я пошла в школу, в первый класс и Левый Петр Георгиевич удочерил меня. Я стала звать его папой.

Впоследствии, уже много лет спустя после смерти папы, мама призналась, что любила только Сашу, моего отца. И если бы он вернулся и позвал ее, она бы ушла не задумываясь. Вот так вот! Несмотря на это, они прожили вместе почти тридцать лет мирно и уважительно друг к другу. Иногда я слышала, как они тихо разговаривали вдвоем о делах на работе. Когда ему было совсем невмоготу, он советовался с мамой.

В доме было много книг. Они копились – книги, журналы, подписные издания, словари, энциклопедии… Книг в доме было больше, чем мебели. В большой комнате они занимали всю стену, от пола до потолка, четыре стеллажа. Когда появились подписные издания, мы с папой рано утром бежали к книжному магазину занять очередь и оформить дефицитную подписку на двоих. Все, что подписывалось, у нас было.

Благодаря папе я рано полюбила чтение. Помню: в третьем классе читала Гайдара под одеялом по ночам в своей комнате, светя себе здоровенным шахтерским тяжелым фонарем, чтобы родители не заметили. Это мы уже жили в другом доме. Было две комнаты и кухня, и я была с Лелей-Дусей в одной комнате.

А до этого в сорок седьмом году была реформа. Люди рванули в магазин отовариваться, избавляться от накопленных денег. Так как покупать было особенно нечего, то мели все, что попало. Даже страшные ботинки из негнущейся кожи. Товаров было очень мало, и часть из них была отобрана для начальства и распределена. Остальное, что осталось – народу. А остался – шиш! Все прилавки опустели.

На следующий день на улицах валялись деньги. Уже ненужные, на которые нельзя было что-либо купить. Деньги, смятые в злобе, отчаянии, рваные на кусочки, брошенные в лужи. Дети ими играли.

Но все считали, что жить становится лучше. Цены на продукты снижались. Появились товары « первой необходимости » и другие – « не первой необходимости ». В магазинах стала появляться одежда массового пошива. Уродливая, простых фасонов, одинаковая, « не маркого », как тогда говорили, цвета – грязно-синего, черного, коричневого, грязно-серого. В ходу были строченные ватные фуфайки, в которых в основном ходили на работу простые люди. Многие дети тоже ходили в этих фуфайках. Вообще вся одежда была каких-то бесцветных оттенков, унылых и мрачных. И редко кто выделялся из общей массы по цвету.

И в интерьерах присутствовали мрачные цвета: панели, стены, двери, пол, грубая мебель красились коричневой, темно-зеленой, темно-серой, грязно-голубой краской.

Когда мама оставила работу в магазине, она стала хорошей портнихой и шила всем знакомым. Купить одежду приличную – платья, юбки, сарафаны   было невозможно в рабочем поселке. И все стали шить платья. Мама стала этим хорошо зарабатывать. Папа купил и привез из командировки швейную машинку. Привозил модные журналы – очень большая редкость в то время. Там были уроки шитья, вязания, кройки. И модели.

Мама прекрасно вязала и вышивала. Красивые салфеточки и вышивки гладью и крестиком.

В доме висело несколько картин, огромных, вышитых по картинкам в журналах. Эти вышитые картины были вставлены в рамки под стекло, и очень украшали дом. Одна мне очень нравилась – копия с картины Гойи « Девушка с кувшином », очень красивая. Были еще картины, натюрморты, с цветами… Куда все делось? Такая была красота!

В доме появился кожаный диван с валиками и резной спинкой, слоны мраморные, вазы для цветов, статуэтки, мельхиоровые подстаканники и другие вещи, украшающие быт. Но это уже после смерти Сталина.

После смерти Сталина в магазинах появилось много тканей, красивых и дорогих.

Папа часто привозил из командировок то, что мама заказывала: обувь, одежду, дефицитные вещи, продукты. То, чего не было в Миндяке: конфеты « Раковая шейка », ирис « Золотой ключик », печенье « Коровка ». Всего понемногу.   

Помню смерть Сталина.

Я училась в пятом классе и нас, пионеров, собрали на траурную линейку в школе. Из тарелки – громкоговорителя слышна была траурная мелодия и репортаж с Красной площади. Была оцепенелая тишина. Пионеры держали руки в салюте « Всегда готов! » Я подняла руку по команде, но, как левша, перепутала и подняла левую руку. Задрав руки, мы долго стояли, очень долго! И я, осознав, что подняла не ту руку, страшно испугалась и стала ее тихонько опускать, одновременно поднимая правую. Можно было это сделать быстро, но я, глупенькая, испуганная и потная от напряжения, делала это медленно. Мне казалось, что никто не заметит. Не заметили! Все оцепенело глядели перед собой.

Слышались всхлипывания, кто-то зарыдал навзрыд, очевидно, не выдержав психического напряжения. Было трудно стоять в застывшей позе. Стали тихонько шевелиться, и общий облегченный вздох заглушил траурную мелодию, когда прозвучала команда « опустить руки! »

Когда линейка закончилась и всем разрешили разойтись, коридор быстро опустел. На полу осталось несколько лужиц. Кто-то описался.

Дома мама плакала. Папа молчал, ничего не говорил. Но было видно, что он не переживает. На лице его была еле заметная гримаска, вроде брезгливой усмешки, скорее в глазах, чем в мимике.   Внешне спокойный и выдержанный в движениях и в речи, он казался бесстрастным, но лицо его с маленькими светлыми глазками и точечками крохотных зрачков за круглыми стеклами очков, было выразительным из-за взгляда этих маленьких слепеньких глазок, которые очень точно могли передать его настроение, отношение к собеседнику ярче любых слов.

При Сталине все руководство завода,   как горные инженеры, ходили в черных гимнастерках и галифе, черных шинелях с какими-то знаками отличия. Потом гимнастерки сменили на черные костюмы с рубашками и черными галстуками. Стали носить черные драповые пальто и пальто из черной хромовой кожи.

При Никите стали одеваться в костюмы и носить галстуки, какие кто хотел, шелковые сорочки с запонками, шляпы и макинтоши серые, бостоновые. Ходили по-разному, вроде, одеты, но все равно получалось одинаково. Летом носили светлые брюки, шляпы с дырочками и вышитые украинские рубахи на завязочках. Никита диктовал моду.

У жен начальников были крепдешиновые платья, шарфы носили шелковые, кружевные белые воротники. Носили ридикюли и пыльники – нелепые, свободные, светлые пальто без подкладки, которые надевали летом в жару поверх цветастых шелковых и крепдешиновых платьев. Стали модны летом светлые шляпы с широкими полями, зонтики китайские,   веера. Вошли в моду кокетливые фетровые цветные шляпки, туфли и ботинки с калошами.

Грязи в России всегда хватало, даже калоши не спасали.

Зимой модно было носить бурки и фетровые сапожки на каблуках вместо привычных валенок. У меня была дошка из козлика, а у соседей детям шили пальто из солдатских шинелей, так как детей было трое.

В школе все ходили с торбами через плечо, только у меня и дочки директора были портфели. В школу ходили   кто в чем, только у меня и у дочки директора завода была « форма » - коричневые   шерстяные платья с воротником-стойкой и белым кружевом поверх него. В черных фартуках – по будням и белых – по праздникам.

На замерзшем озере катались на коньках, привязанных ремнями к валенкам.

На горе стоял клуб, куда все бегали смотреть кино. Любили « трофейные ». Два фильма « Молодой Карузо » и « Дирижер » произвели на меня сильное впечатление, и я дирижировала, когда пела песни. Петь я любила, особенно, когда болела. Лежала в постели и пела, размахивая руками.

Как шумели березы в саду! Этот шум берез я не забуду никогда. Сережки на березах и тихий шелест листьев, сквозь которые сверкало солнце, золотило листву, и она была прозрачно светящейся.   В саду был столик с врытыми   в землю лавками и гамак, масса ромашек. А перед домом много цветов, подсолнухи с зелеными шляпами – огромные, золотые, васильки, ноготки, настурции, анютины глазки и мак.

Цветы были везде – на клумбах возле клуба, школы, столовой, больницы, в палисадниках. Все дома были с огородами и хозпостройками, частные или государственные. Были и бараки на окраине поселка. Все дома были бревенчатые.

Мама варила в большом медном тазу во дворе варенье, а по утрам перегоняла молоко на сепараторе. Всего было вдоволь – творог, молоко, сливки и масло, которое мать сбивала в большие круглые лепешки. Варила по особому рецепту вкусный сыр.

Все было свежее – рыба, мясо, яйца, так как ледника не было. И вроде не надо было ничего хранить летом.

После смерти Сталина, уже при Хрущеве, стали жить спокойнее. Папа приходил с работы не поздно. И отдыхал по воскресеньям. Отдыхали, собираясь по воскресениям в гостях то у одних, то у других. Ели, пили, но меру знали. И все были нарядными и веселыми. Ездили в лес на сабантуй – народное гулянье, башкирский праздник. Раскладывали на траве скатерти с едой и напитками и сидели вокруг: женщины в белых шляпах и пыльниках поверх платьев, в туфлях на каблуках, в шелковых чулках и с ридикюлями.

Моя мама шила всем платья по заказу. Фильмы служили примером для подражания. Любое платье из фильма мама запоминала и брала оттуда фасоны.

При Никите Хрущеве появились хорошие ткани – шелка, крепдешин, креп-жоржет, бархат, панбархат. Ее клиентки – жены начальников, учителя, врачи, торгаши… со всех она брала умеренную плату и строчила, кроила все быстро и безупречно.

- Тось, а Тось, я вот такое платье хочу, чтобы ни как у всех, чтоб ни у кого не было такого, а не знаю какого фасона.

- Да я тебе вот, смотри какое сошью, ты только купи вот такой матерьяльчик – привезли недавно в магазин…

Мама рисовала на листе бумаги потрясающее платье, которое носила в кино Валентина Серова, Людмила Целиковская, Марина Ладынина…

- Вот здесь пустим беленькую беечку, пуговички тоже обязательно беленькие, рукав цельнокроеный в три четверти, воротничок полустоечка… Во, как артистка будешь!

Всем она мигом могла найти в журнале или придумать, нарисовать ловко фасончик. Шить любила.

Много сидела за машинкой, строчила и пела песню « Каким ты был, казак лихой ». И мысли ее были далеко-далеко. Вне времени и пространства. Она вспоминала Сашу Харламова.

Не сидела без дела – стирала, ухаживала за коровой, садом, огородом. Хорошая была хозяйка! А клиентки все ей доставали « по блату »: чешскую обувь, болгарские перчатки, венгерские сумки, итальянскую « болонью » и много того, что было дефицитом. Мама зарабатывала шитьем намного больше, чем папа со своей зарплатой руководящего работника. Где бы мы не жили, она быстро становилась известной. И ее бабы-клиентки еще несли ей в подарок и по дешевке то, что тащили с родного производства: мясо с мясокомбината, сливки и творог с молокозавода, продукты дефицитные из магазинов и столовых, импортные вещи с базы, лекарства из аптеки.

Так жила вся страна. Все « несли », что могли. С родного производства. Что можно было, как говорили – « скоммуниздить ».

Папа был такой честный и порядочный, что со своими принципами начальству он был как кость в горле. В те времена в России была сложена поговорка: « Я – начальник, ты – дурак, ты – начальник, я – дурак ». А папа, как говорится, не был беспозвоночным   и не очень-то подчинялся тому, что гнули по партийной линии. Таким как он, было трудно и невыгодно быть честным, не словчить, не обжулить, не соврать. Был случай, когда он отказался от премии в пятьсот рублей за что-то, вроде как незаконно выдаваемой. Вот такой был честный и гордый! И его, естественно, не понимали. Он что – чокнутый, или свихнулся? Или ему деньги не нужны? Чистоплюй!

Друг папы, Симонов Петр Георгиевич, говорил ему часто:

− Ты, Петя, не в то время родился. Тебе бы надо было родиться раньше, а еще лучше – до революции. Вот тогда бы ты не страдал от своей честности и принципов. Да живи же ты проще! Плетью обуха не перешибешь. Неужели не понимаешь, что жизнь – одна и плевать на принципы. Все так живут! С этими дураками не сладишь, только хребет сломают или хуже того – посадят. Никому ведь верить нельзя. И не переживай ты так, хрен с ними! Не подставляйся! А то ты как белая ворона.

Прожив девять лет в Миндяке, папа сказал маме:

− Маманя, что-то мне невмоготу стало работать. Давай уедем куда-нибудь в другое место?

Уехали в Джетыгару, в Казахстан, потом был Зыряновск. Потом снова Башкирия. Потом уехали в Усть-Каменогорск, потом в Красный Кордон. И снова в Зыряновск, который был прелестным провинциальным городком в предгорьях Алтая. Гора Орел, речка Бухтарма, Бухтарминское водохранилище. Каменистые горы, холмы – красота!

Везде папа получал квартиру, так как переезжал по переводу Минцветмета. Он считался хорошим специалистом, и проблем с жильем не было. Получал подъемные, квартиру - почти сразу же! Мама легко соглашалась на переезды. Папа получал повышение, улучшались зарплата и квартирные условия.

С нами в Миндяке жила Леля-Дуся, и все говорили, что у Левого две жены. Потом она уехала с подругой в Ашхабад. В тот год там случилось землетрясение и Леля-Дуся вернулась к нам, потом опять уехала в Ригу, потом в Сибирь, в Ачинск, и вышла там замуж за старого друга, который стал вдовцом.

В пятьдесят пятом году в Миндяк к нам приехала Нина. Она закончила школу и вышла замуж за учителя. Нина была тонким человеком. Как-то прислала мне в Миндяк посылку, где были две книги. Одна была в красивом темно-зеленом переплете, на котором было золотом вытеснено маленькое короткое слово « Овод ». И вторая – с прекрасной гравюрой на обложке   − « Мцыри » Лермонтова. Я была очарована этой книгой, ее волшебными стихами. С тех пор полюбила стихи. И Есенина. От Нины.

Муж Нины, учитель ее, оказался пьяницей. Пил запойно! И она не выдержала, написала матери. Мать позвала ее в Миндяк жить с нами. Выслала денег на дорогу, но пьяница деньги утащил и   пропил. И она не сразу призналась в этом матери. Мать снова выслала деньги, и Нина приехала в Миндяк. Папа как раз ждал перевода в Джетыгару и Нина поехала с нами. Потом мы через год поехали в Зыряновск, где Нина закончила техникум и вышла замуж за шахтера Лешу Баранникова. А любила другого.

Нина была скромной и красивой девушкой. Маме отдавала всю получку, а мама ей покупала дорогие ткани и шила модные платья. Парни за ней бегали, но она все боялась ошибиться. Чтобы не получилось, как в первый раз.

В   Миндяке у нас были друзья – Семеновы – Петр и Рима с детьми и матерью Петра. Семенов был главным инженером завода. Он женился на Риме, когда ее отец был директором завода. Сестра Римы Галя и Петр любили друг друга. И Рима тоже любила Петра. Она с детства была инвалидом. У нее не было лопатки, но никто этого не видел. Отец жалел Риму и уговорил Петра жениться на ней. Петр женился на Риме, потому что отец Римы пообещал ему устроить его в институт. Отец решил вопрос просто: отвез ректору два мешка муки. Петр получил высшее образование, и они приехали в Миндяк почти одновременно с Левым.  

Все руководство завода состояло из молодых специалистов 30-35 лет.

Семенов был красив как Алексей Маресьев. Такой русский медведь, сильный, уверенный в себе. В него влюблялись женщины.   И он не прочь был завести роман. Иногда позволял себе погулять с ними.   Но его мать, Анна Петровна, в решительный момент, когда сарафанное радио доносило сплетни о донжуанских проделках сына, вступала в бой – проводила воспитательную работу « среди него ».

Поздно вечером она звала сына на кухню и долго с ним беседовала:

− Петя, остепенись, не шути, ты ведь ответственный работник, коммунист. Неровен час, вылетишь с работы за аморалку. Все пойдет коту под хвост! Разрушишь жизнь себе и семье. Гуляй, но тихо, чтоб никто не узнал, ни одна душа. Чтоб всем было спокойно. И береги семью! Дороже ее ничего нет на свете, твоя партия ей в подметки не годится. Семья – это святое!

Петя курил папиросу за папиросой, кряхтел, пытался оправдаться, но мать ослушаться не смел.

Мать его, Анна Петровна, была непререкаемым авторитетом в доме и у соседей. Хранительница очага, спокойная и работящая. Все хозяйство в доме вела она. Рима не работала и не мешала ей, она воспитывала детей. По дому ничего Анна Петровна ей не позволяла делать. Жалела!

Сестра Петра, Вера, жила на Украине. Во время войны потеряла мужа и была с двухлетним сынишкой Борей угнана в Германию. Как они остались живы, пройдя все адские лагерные испытания? Вера работала на немецких заводах, Боря скитался по помойкам, приносил еду с помоек. И после освобождения и приезда на Родину было несладко. Хлебнули горюшка полную чашу! Они выжили и приехали в Миндяк. Вера устроилась на работу заведующей столовой. Время шло, Боря стал инженером, женился. Его сын вырос и три года провел в Афгане. Вернулся в запаянном цинковом гробу.

У Римы с Петей были двое сыновей и дочка. Младший Ваня дожил до восемнадцати лет. Он был романтический мальчик. Любил стихи, пел под гитару, тонкий и умный. Он учился в институте и любил выпить. Попал под грузовик после одной из студенческих вечеринок, где пел под гитару свою любимую песню « Я спросил у тополя… »

Римин отец сидел в тюрьме, Галин муж сидел в тюрьме и не вернулся. Муж Петиной сестры сидел в тюрьме и не вернулся. Десять лет без права переписки!   Петина сестра   Вера, после немецкого лагерного ада долго доказывала в НКВД   свою непричастность к тому, что была угнана в Германию.

Люди образованные и молодые, им не было и 35 лет, когда их жизнь и судьбу безжалостно кромсала государственная сила – НКВД, призванная защищать народ, и уничтожающая его по праву силы правящей партии. Об этом не говорили вслух. Только шепотом, боясь друг друга, не доверяя никому. Потому что легко было выколотить из любого человека признание вины своей, предать родных и друзей ради спасения своей жизни.   Назвать врагами безвинных людей в едином стадном порыве страха, непонимания.  

Мощная пропаганда и существующая действительность заставляла отрекаться от родных, отцов, детей. Отрекались! Сжигали фотографии, уничтожали в себе даже память о близких, когда-то любимых людях. Страх! Он преследовал не одно поколение советских людей. Их приручали быть рабами в своей стране, где все было лживым: свобода, власть, законы, суды…

Счастливой была только экранная жизнь. Волшебная жизнь кино. В кино жили счастливо, были смелыми, боролись с врагами, любили красиво и пели красивые  веселые песни. А наш народ слагал свои песни – народные. Русские песни все немного грустные от того, что жизнь, которой все жили, была не очень хорошей.

И те, кто был у власти, и рабочие, и колхозники, и интеллигенция, презрительно именуемая « прослойкой », все испытывали страх за себя, свою семью, детей. Жизнь могла внезапно измениться от звонка, громкого стука в дверь. И все менялось в их жизни, потому что « черный ворон, черный ворон, черный ворон переехал мою маленькую жизнь » − как пела известная певица.

Годы репрессий, затем великая бойня – война, убивали великий народ, превращая его в послушное стадо. Быдло!

Никита Хрущев после смерти Сталина взбудоражил, ошеломил, поверг в шок весь народ. Реабилитация репрессированных, возвращение на родную землю   − на Кавказ ингушей, чеченцев, дагестанцев. Восстановление в своих правах многих людей, разрешение их детям, в том числе и немцам, учиться в высших учебных заведениях, в командных училищах Советской Армии – это было знаком новой свободной жизни. Дети колхозников могли учиться и ехать куда угодно. Свобода! Начиналась новая жизнь, и в этой жизни каждый волен был выбирать себе свою судьбу, невзирая на то, были ли родственники в тюрьме.

У Левого было ранение в тазобедренный сустав. Он перенес не одну операцию, делали пункцию на спинном мозге, потом открылся туберкулез в сорок пять лет, потом инфаркт, незадолго до пенсии. Но он стойко все переносил и не стонал, не жаловался. Он никогда не ругался. Был спокойным и уважительным к матери и ко всем. Всегда носил шляпу, и на улице перед знакомыми женщинами приподнимал ее. Это им было непривычно и нравилось. В доме не было ссор, скандалов, пьянства.

Для меня их дружная, слаженная жизнь была примером. Они звали друг друга « маманя » и « папаня ».

В Зыряновске папа заболел – случился инфаркт, и он был отправлен на пенсию по инвалидности за два года до пенсии по старости. Он   до нее не дожил полгода. А его пенсия по инвалидности в семидесятом году составляла сорок восемь рублей! Это одна шестая часть его зарплаты! Вот тогда он до конца понял, что такое советская наша любимая и родная власть. Он очень страдал от этого унизительного существования, понимая, что живет за счет жены. Говорил иногда:

− Потерпи, маманя, вот скоро я стану получать свою трудовую пенсию. Я буду получать сто восемьдесят рублей. Нам с тобой хватит. Тебе не надо будет до вечера стучать на машинке.

Он вел активную жизнь – не валялся на диване. Читал, писал в газету, ходил за продуктами, гулял с собакой – болонкой, делал много полезного по дому: ремонтировал, делал полочки, ящички в шкафах и на кухне. Все привел в порядок мелким ремонтом. Любил готовить, что иногда и делал.

Папа очень любил маленьких собачек. Первым в Миндяке был Трезор - маленький рыжий дворянин. Он пропал. Второй появился в Казахстане - черный терьер Марсик. Он был очень предан папе, который один с ним гулял и любил кормить специально нарезанными   тарталеточками – бутербродиками с маслом, паштетом, которые папа ему сам готовил.

Марсик любил спать на подушках и писать в туфли маминых клиенток. Провожая их, мама страшно конфузилась, извинялась и бежала мыть туфли в ванную, если клиентка замечала, что пес использовал туфлю в качестве туалета. Но это было не всегда, так как пес писал чуть-чуть - просто обозначая свое отношение к клиентам. Особенно доставалось толстым накрашенным продавщицам, остро пахнувшим « Красной Москвой ».

Может, пес был недоволен, что его не угощали колбасой, запах которой был слышен даже из их туфель?

И еще Марсик любил спать в спальне на папиной подушке. Заметив, что пес как в гнездышке устроился и спит на подушке, мама брала полотенце и прогоняла беднягу:

− Пшел оццедова!

Она махала на него полотенцем, побаиваясь его острых зубок, которые он обнажал, завидя ее. Пес тоненько завывал, глядя на ее руку с полотенцем злобными, черными и блестящими колючими бусинками глаз, скалил зубки.   Маленький, понимая, что силы не равны, он сражался до последнего. Скулеж превращался в рычание. Потом он вскакивал и злобно лаял. Но мама все-таки шлепала его полотенцем, и он бежал, тоненько и жалобно скуля, побежденный и обиженный. Беззащитный!

Марсик так преданно любил хозяина, что спал до его прихода, каким-то собачьим чутьем зная, когда тот придет с работы, просыпался и бежал на кухонное окно – ждать хозяина. Сидел, глядя на улицу, не мигая, и с восторженным заливистым визгом бежал к двери, увидев, что хозяин идет и машет ему рукой.

Летом, когда мама и папа жили в Красном Кордоне, они отправлялись по субботам и воскресеньям на речку Таинтушку, которая была чуть больше ручья, но гремучая и быстрая, скользила меж валунов. Места были прекрасные. Невысокие горы, водопадики, цветы. Мама и папа были счастливы в этом похожем на Сибирь месте. Возвращались слегка усталые, с грибами и ягодами.   Готовили обед и выпивали бутылочку портвейна. Марсик всегда сопровождал их в этих прогулках.

Потом Марсик подхватил чумку, и папа возил его в Усть-Каменогорск.   Но в ветлечебнице ему не помогли, лекарства не спасли собачку, ей парализовало задние ножки. Папа не выдержал мучений и маленького Марсика усыпили.

Третья собака – белая болонка Пип появилась за два года до смерти папы. Это был восторженный обалдуй. Он всему страшно радовался и не мог этого скрыть – прыгал, лаял и визжал, крутясь под ногами. Особенно восторженно он вел себя при появлении маминых теток. Тетки деланно натянуто улыбались и растопыривали ладони, чтобы сберечь капроновые чулки. Иногда им это удавалось.

Папа приучил пса сидеть смирно на табуретке, когда шел с ним гулять и, приходя, вычесывал многочисленные репьи из собачьей шерсти. На табуретке   пес сидел смирно. Поэтому, когда клиентки приходили, папа давал псу команду « сидеть » и пес сидел, ожидая, что его поведут гулять, наденут ошейник. Иногда так и было.

Папа болел два года. Видно было, что он чувствует, что жить ему осталось немного. Он стал более внимательным к маме, терпеливым. Выписал много пластинок. Как я поняла, они были из тех времен, когда у него была первая жена. Появились несколько фотографий, которые он получил от брата. На одной из них ему года два, отец и мать, брат. Потом эти фотографии исчезли.

Встретив на улице детей, папа гладил их по головкам, угощал ирисками, которые специально носил в кармане. Они бежали к нему на улице, завидев его. И он останавливался, приподнимал шляпу, здоровался с ними и расспрашивал их. Они терпеливо и охотно говорили с ним, зная, что их ждет угощение. И говорили ему: « Спасибо, деда », – как он их научил, когда он раздавал лакомства.

Когда я приехала на похороны папы, Пипа не было. Мама   мне сказала, что отдала знакомым – они давно хотели. Вот так она бесцеремонно и безжалостно избавилась от собаки. Пип пережил любимого хозяина и, очевидно, тосковал без него, преданный, как все собаки. Мне было его жалко, но я сознательно не захотела его отыскать, боялась, что не выдержу и сдуру заберу его.

Мама моя ни к кому не привязывалась, была бесстрастной, и, казалось, что ей было наплевать на тех, кого приручали.

Мама прожила с папой двадцать восемь лет. Была ему доброй женой, хорошей хозяйкой,   деньги зарабатывала, не шее мужа не сидела. Все было у них хорошо, уважительно и доверительно. Мама часто давала дельные советы, женским чутьем понимая сложившиеся проблемы и помогала ему решать их.

В общем, между ними было полное понимание и согласие.

Круг интересов папы был очень широк. Он даже выписал вязальную машинку из Латвии и сам вязал потрясающе красивые   свитера по схемам из журнала. Такая вот интересная пара – мои родители.

Когда его хоронили, было много народу, много женщин. Я приехала на его похороны из Алма-Аты. Мне было неожиданно приятно, что много людей пришли проводить его. Говорили, что он всегда в чем-либо кому-то помогал, добивался, писал в газеты…

Левый Петр Георгиевич сыграл большую роль в формировании моих взглядов на жизнь. И я ему за это очень благодарна. Несмотря на отстраненность в воспитании меня, я считаю его одним из тех людей, которые дали мне возможность собственным примером понять главное – стремиться быть человеком. И ни при каких обстоятельствах не   поступаться принципами чести и достоинства.   Стараться жить по совести. И   делать добро, даже если твои интересы не совпадают с интересами большинства – не бойся, если ты прав.

Спасибо тебе за это, папа. Я не забуду тебя! Ты был яркой индивидуальностью, не отождествлял своё « Я » со стадным « МЫ ». И этим был интересен!

Мы у него в его личном архиве нашли удостоверение внештатного корреспондента местной газеты. А в газете напечатали хороший и добрый некролог о нем. Он писал под псевдонимом Петр Георгиев.   И никто об этом не знал, даже мама. Он с ней об этом не делился. Я нашла папку с газетами, где были его заметки. Это были заметки о необходимости экономить электричество, чтобы люди не ставили « жучки » в счетчики, которые были в каждой квартире. Электричество стоило копейки, но его старались красть. Еще была статья об установке в подъездах автоматических включателей и выключателей. И еще несколько заметок таких же по содержанию, везде сквозило желание автора навести порядок в жилищно-коммунальном хозяйстве, да и вообще во всем. В общем – мелочи жизни.

Зыряновск – город шахтеров, там был свинцово-цинковый комбинат. Там я окончила школу. И там Нина вышла замуж. Был один парень, который любил Нину, учился заочно в институте. Он был очень интересный, веселый и мне лично он нравился. Потом он попал в аварию: в шахте сломал ногу, долго был в больнице и стал ходить с тростью. Но Нина не пошла за него замуж. А он ее любил. И скоро он уехал в Усть-Каменогорск, закончил институт, остался там работать. Нину всю жизнь жалела, что не вышла за него. Его карьера была очень успешной.   Он стал руководить одним из заводов в Усть-Каменогорске. Нина вышла замуж за Сашу Баранникова. Саша был из бедной семьи, отец убит на фронте, еще были младший брат и сестра. Саша с детства работал, считал себя ответственным за семью, как мужик. И с детства пил самогонку! Он упорно ходил за Ниной. Был очень аккуратный, ботинки начищены до блеска. Нина думала−думала и вышла за него замуж. Они получили комнату, потом квартиру. Бригадир – проходчик денег получал немерено. И мог все купить. Через год купили « Волгу », которая стоила уйму денег.

Инженерно-техническим работникам такие возможности и не снились. К пенсии на « Запорожец » могли скопить, во всем себе отказывая. Ездили Баранниковы на курорты на юг, завели роскошную мебель, дачу. Саша был хозяйственный мужик. Все умел. Изредка пил. Незаметно так, вроде, не пьянел, и водка его с ног не валила. На работу ходил четко, головы не терял. Ездил на рыбалку, на охоту. Всегда привозил с рыбалки огромных судаков и щук, глухарей – с охоты. Охотился на лис, нутрий, норок. Шкуры их выделывал сам так, что они были как лайка – мягкие и шелковистые. Шил сам шапки. Был мастер на все руки, умел всё, и всё делал очень хорошо, был очень смекалистым. Всегда сильный и уверенный, добродушный и веселый, сыпал прибаутками. Редко болел и не принимал лекарств, лечился травами и верил только в народные средства. Неутомимый трудоголик, не сидел без дела.

Детей у них не было, Нина ездила лечиться на курорты, но безрезультатно.

В сорок пять лет Саша влюбился. И семь лет ходил к любовнице, не скрывая. Из семьи уходить не хотел, так и таскался от одного дома к другому.

Любовница, гулящая бабенка, вертела им как хотела. Он ей отдавал все деньги, а она требовала, чтобы он на ней женился. Но он не решался оставить Нину. Иногда возвращался, голодный и без денег. Но Нина с ним не церемонилась, его не кормила, и он опять уходил к подруге. Однажды пришел пьяный и злой как черт. Открыл шифоньер, стал доставать и рвать на куски свои костюмы, рубашки, сказал, что это все « дерьмо – немодное ».

От всего этого у Нины случился инсульт. Ее ночью увезли на « скорой » в больницу. Мама разыскала Сашу и крепко поговорила с ним.   Так, что у него стало белым его всегда румяное лицо.

Он бросился в больницу. И трое суток дежурил у ее постели. Чутко реагировал на каждое ее движение.   Делал все   что мог, лишь бы загладить свою вину. Санитарочки над ним посмеивались:

− Вон как перепугался, вся дурь прошла, словно и не бывала. Эх, мужики! Кобелюги и козлы!

В маленьком городе все всё знали про всех!

Дурь действительно прошла. С бабенкой порвал. Пришел к ней и сказал:

− Любовь прошла. Прощай. И не бегай за мной, пожалеешь!

Снова потянулась обычная жизнь, словно ничего не случилось.

На пенсию Саша, как шахтер, пошел рано. Много ездили на Бухтарминское водохранилище на охоту, рыбалку. Постепенно пьянство засасывало его. Девать себя было некуда. Пил тихо, но запойно. Без скандалов, но - по полмесяца пил.   Потом отходил две-три недели и снова – запой!

Нина все терпела и скрывала от всех, как могла. От стыда! И от страха остаться одной.

Вот такая оказалась жизнь у той девочки, что с младенчества испытывала голод, болезни и неустроенный быт. Из-за гонений, которые выпали на долю ее несчастных родителей.

− Гуляй, рванина, от рубля и выше, – говаривал иногда   пьяный Баранников. Правда, до этого никогда не доходило, чтоб пропить до копейки. Вовремя останавливался. Вообще-то он был сильный и добрый. Шахтер, а под ногтями всегда чисто, выбрит до гладкости и красиво одет, пах одеколоном. Лицо гладкое, румяное. Глядел с хитринкой, усмешливо.

Нина бесконечно страдала с этим человеком, прожила с ним более пятидесяти лет и не нашла сил уйти от него. Все-таки он очень о ней заботился, вот что интересно.

Алкоголизм – это не болезнь. Это обыкновенная распущенность. И очень страшна зависимость их родных от этих алкоголиков, в основном жен и матерей. Поколение мужчин, воспитанных женщинами   одинокими, без мужей, которых убила война или лагерный режим – это уже не мужчины, которые осознают себя ответственными за семью, детей. И их родные становятся их жертвами – жены и матери. Алкоголики тихо убивают своих близких, убивают их душевно и психически, доводя до крайней степени нервного истощения. Делают их больными и неврастениками.

Вот и Нина стала, как говорят у нас – сердечницей. А Баранников, вдоволь напившись всякого дерьма, вдруг бросил, испугавшись надвигающейся слепоты. Желание пить пропало навсегда. И снова стал заботливым мужем. Не боялся домашней работы и бережно ухаживал за женой, осознав недолговечность и радость жизни вдвоем. Боялся за ее здоровье.

Вот так и жили. При Сталине – тряслись от страха, при Хрущеве – вдохнули полной грудью, с надеждой на свободу, а при Брежневе жизнь была похожа на безмятежное течение. Наступило время, когда люди стали понимать, что образование дает возможность реализовать себя, стремились получить высшее образование, но большинство, получив диплом, сталкивались с рутиной, где было все: лозунги, слова, почетные грамоты, значки, ударники… Его величество рабочий класс мог добиться материального благополучия серпом и молотом, кайлом и лопатой проще и быстрее, чем « гнилая интеллигенция »! Хорошие деньги имели торгаши, и те, кто зарабатывал их мускулами.

Деньги, водка, колбаса – вот то, что имели все. И считали, что хорошо живем в любимой советской стране. Лучше всех в мире! Труд инженера стал просто смехотворен. Об этом даже ходил анекдоты. А было всё очень просто и неизбежно: приходил молодой специалист на производство, старался активно и рьяно использовать мозги свои во благо и на пользу родному производству, видя, что дел невпроворот. Но его усилия никого не интересовали - внедряли только примитивные рацпредложения. Да и то с трудом! И так – годами, отбивая интерес   и желание что-то делать. Все мечты, особенно творческие, ударялись в непробиваемую стену, которую ставили перед тобой. Появилось много ходячих выражений « моя хата с краю, ничего не знаю », « своя рубашка ближе к телу », « ну чего тебе надо, живи и жить давай другим », « а нам трын-трава », « не высовывайся », « мне до фени », « приспособленцы », « карьеристы ».

Все были сыты и пьяны! День прошел и хорошо!    Отработали пять дней, два – отдыхаем. Как? Застолья, пьянки. С той лишь разницей, что у простых людей они превращались иногда в драки, мордобой, а у образованных на кухнях велись разговоры. О литературе, смысле жизни, о стихах, искусстве, космосе и высших материях до утра, за рюмкой водки. Пар выпускали и расходились.   Довольные собой.

Карьеру можно было сделать лишь одним способом – быть послушным. Вернее – послушно-активным. Выслуживаться, пойти   на все ради начальства. Не гнушаться ничем и – вперед, вверх по лестнице. А еще лучше – в комсомол или в партию. По партийной, так сказать, линии делать карьеру.

Честные, совестливые люди этого не понимали. И страдали от лицемерия и несправедливости. Слово « инженер » стало насмешкой. « Мы университетов не кончали » − презрительно говорили те, кто добывал материальные блага не мозгами, а мускулами. И зарабатывал намного больше инженера. В партию, в депутаты избирали   безотказно представителей рабочего класса. С ними было легче - они не рыпались, как говорится.  

Многие, чтобы зарабатывать, ехали на стройки, на Север, в китобои, на рыболовные флотилии, в старательские артели… Чтобы хлебнуть романтики, не получать унизительные зарплаты в НИИ, проектных институтах. Прочь от рутины и застоя!

Другие – спивались. Одни – от безысходности, от невозможности себя реализовывать, другие – от беспечности и безделья. Итог был один – страна спивалась. Спивались журналисты, художники, артисты от невозможности реализовать себя. Спивался рабочий класс и деревня. Спивалась Советская Армия. И вся страна!

Всем казалось, что мы живем счастливо, без проблем. А впереди   нас вообще ждет светлое будущее - Коммунизм. Многих такая жизнь устраивала – стабильно, спокойно.

Вот только очередей за всем становилось все больше. Такое простое обыденное русское слово « очередь ». Ну, к этому нам не привыкать!

Сначала с энтузиазмом строили Социализм, потом Коммунизм. Да что-то доносилось из-за железного занавеса, из « вражеских голосов ». И заставляло задумываться. А в основной массе страна напоминала сонное царство, во главе которого, сменяя друг друга, становились дряхлые вожди партии. Жизнь казалась такой спокойной, благополучной. Всё надежно! Так чего же тебе надо, человече?!!

Колбасы и хлеба хватало…

Нас учили думать, что мы живем в самой счастливой стране мира, которой надо гордиться. Но после Олимпиады – 80, многие стали бывать за границей и понимать, что живем-то мы не так хорошо и свободно, как во всем мире. « За что мы воевали, если наши враги живут лучше нас? » - говорили фронтовики.

ТЕ, кого партия приучала жить по « Моральному кодексу строителя Коммунизма », с горечью задавали себе вопросы: кто мы? Почему не такие как все? Что происходит? Все – ложь??!!!

Назревали большие события. Жизнь вновь готовила нам испытания на прочность. Но никто этого не чувствовал. Все ждали – когда же мы будем жить при Коммунизме? И уже понимали, что в стране, где забыли Законы Божьи, Божьи Заповеди, разрушили храмы и церкви, превратив их в овощехранилища, хлебозаводы, скотобойни, склады и другие подобные заведения, растоптали святыни тысячелетнего Православия - в этой стране и не может быть ничего святого, что делает человека нравственно и морально чистым и ответственным перед будущим.

В душах иных происходил поворот от Безбожия к воскрешению духовности. Россия просыпалась от спячки. И готовилась вступить в третье тысячелетие от Рождества Христова.

Самая огромнейшая в мире страна, в которой мы родились, вновь, как сто лет назад, выбирала новый путь, неотвратимо двигаясь в неизвестное. То, что ждало нас впереди – крутая ломка всех нерушимых устоев.

И однажды мы заснули в одной стране, а проснулись в другой! И начались стремительно разворачиваться события, остановить которые было невозможно. Это опять был перелом, перемены. Разрушительные, как революция, но не менее страшные, чем в двадцатом веке.   Потому что они коснулись судьбы каждого из нас. Готовых и не готовых их принять, и искать   свое место под солнцем.   В новой стране, Неизвестной.  

Часть IV. Отец

  Как оказалось, мой отец Александр Харламов, не пропал без вести. По окончании   Тюменского пехотного училища он был направлен на фронт. Служил командиром взвода в стрелковом полку в звании лейтенанта. В составе 62 армии, той самой, что сдерживала врага на подступах к Сталинграду.

62 армия приняла на себя всю тяжесть вражеской атаки и была окружена немцами. 18 августа 1942 года в районе станицы Нижне-Черская на подступах   к реке Дон отец был ранен в голову и попал в плен.

   Сколько их было, этих несчастных русских солдат, которых гнали и гнали в немецкие лагеря по дорогам России и Европы?!! Сколько их было понастроено, этих фашистских лагерей по всей Европе?!

Отец попал в лагерь на Одере,   провел там три года. Он был физически крепким и выносливым   и его не отправили в газовую камеру вместе с несчастными доходягами. Его бабка была знахарка. Умела лечить травами и заговорами. Он много чего знал от нее с детства и это ему пригодилось в тех нечеловеческих условиях, где он был почти четыре года.

У него было чутье зверя. Этим чутьем он знал и понимал Луну и умело пользовался этими знаниями, зря не растрачивая физические и психические силы, живя в ладу с лунными циклами, как это умели делать древние, и как это умеют делать животные, чувствуя ее таинственное и роковое безусловное влияние.

И эта связь спасала и хранила его, несмотря на адскую пляску смерти вокруг. Сокровенные знания его бабки непостижимым образом всплывали в его сознании, приходили в мимолетных обрывках снов, помогали ему жить и выживать, охранительно подсказывая правильные действия и предупреждая о том, что будет вредным или опасным в этом мире зла и рабского, скотского существования.

Бабка говорила всегда: « Главное в жизни – здоровье. Надо, чтобы работало все в теле, надо заставлять все работать – голову, глаза, руки, ноги, пальчики… Без работы все становится ненужным, болеет и помирает. Есть надо мало и смотреть, когда животные едят, когда пьют, а когда – не заставишь их что-либо проглотить. Вот так и нам делать надо! Бог не зря нас поселил на Земле. Всякая травка, листочек, цветочек, корешок – не зря. Это – лекарство, еда наша живая и душистая… »

Отец это вспоминал, делая тяжелую работу, и перед глазами его всплывало темное от загара, морщинистое лицо любимой бабушки, белый платочек на голове и яркие васильковые, какие-то детские глазки, всегда глядящие нежно и ласково.

Он сберег себя этими знаниями, ища выход в любой ситуации и сохранил выносливым, сильным и здоровым свое тело, тренируя и закаляя его тяжелым физическим трудом и питая его травами. От того-то видно его не отправляли в страшные печи крематория, как отправляли доходяг.

В Германии зимы нет такой, как в России, и он смог сберечь себя   как мог. Только не сберег свои светлые волосы. Они стали белые – белые. А брови все равно были черными над небесно-голубыми глазами. Он сохранил свои зубы, чистя их солью. Он знал и всегда жевал, ел разные травы, цветы, листья: лебеда, полынь, спорыш, клевер, заячья капуста, крапива…

Около года отец был на каменоломнях, потом - на лесозаготовках…   

Он выжил и дождался освобождения. Лагерников освободили американцы. Они предлагали    уехать во Францию, Америку. Многие согласились, в основном те, кто не имел семьи или не хотел возвращаться в Россию. В тот сталинский режим, которого нахлебались досыта.

Появились советские агитаторы. Стали обещать золотые горы, чтобы все возвращались домой.   В общем, пороть ахинею.  

Один приятель отца звал его во Францию, говорил:

− Все брехня, если вернуться в Россию − не избежать тюрьмы. Или еще хуже − расстрела. Ты чё – дурак? Забыл всё? Думаешь, что-то изменилось? Да мы для них предатели!.. Мы выжили, мы молоды и это главное. Бежим!

Отец не решался. Он хотел домой к жене Тоне и Анютке, которая, он надеялся, родилась. Приятель отправился искать счастья во Францию. Отец долго раздумывал, но потом все-таки пришел к своим.

Свои долго разбираться не стали. Всех, кто пришел, отправили в свои родные лагеря, в Коми АССР. Сначала в Усть – Усу, потом − на поселение в Печору. Оттуда он отправил маме письмо, которая его получила, но не поехала к отцу, а уехала с Левым из Сибири в Миндяк, в Башкирию.

Весной сорок седьмого года отец вдруг появился у Бугаевых на ЦЗЗ. Услышав стук в дверь, Нина пошла открывать. Ей было уже 17 лет и отец не сразу узнал в красивой девушке ту девочку, которая прибегала к нему на работу во время большой перемены из школы. Нина его очень любила – он был добрый и веселый, всегда давал ей деньги на обед.

И вот она увидела его, другого, с седыми волосами, но всё с той же далекой знакомой улыбкой и добрыми голубыми глазами.

− Саша! Ты вернулся?

К нему бросились дед с бабкой Олей, он обнял их. И взгляд его менялся, он становился растерянным и огорченным…Тони с дочкой не было!

Он пробыл у Бугаевых 2 дня и, забрав оставленные мамой свои вещи, поехал в Миндяк, к нам.

Я была у мамы в магазине после детского сада и ждала, когда она закончит работу. Вдруг прибежала запыхавшаяся Леля-Дуся, сказала:

− Сашка Харламов приехал! Сидит с Левым дома. Ждет тебя, Тосинька!

Мама так и села от неожиданного известия:

− Как приехал? Откуда? Ой, Дуся, что же теперь будет? Ой, лихо мне!

− Успокойся. Все равно надо идти. Да не реви ты! Собирайся. Я со Светой пойду к подруге. Сашу потом в гостинице устрою. А со Светой утром прямо в садик пойдем.

Оказывается, пока мама была в магазине, пришел Левый, чтобы перекусить и снова бежать на работу – какая-то авария случилась на заводе. Он поставил на плитку кастрюлю со щами и в этот момент услышал стук в дверь.

- Входите.

Отец вошел в дом, поздоровался и сказал:

− Александр Харламов.

Левый невозмутимо поправил очки, назвал себя и сказал:

− Тоня скоро придет. Есть будешь?

Когда мама открыла дверь, они сидели за столом и с аппетитом хлебали щи. Мама вошла. И дружный стук ложек прекратился.

Левый встал и сказал:

− Ну, я пойду. На заводе опять авария. Вернусь поздно.

О чем они говорили? Обо всем. Отец о себе говорил мало, односложно. Отвечал на вопросы уклончиво и неохотно. Но она все поняла, поверила, что он свободен.

Отец сказал, что завтра вечером уезжает, договорился с машиной. Сказал, что хочет, чтобы мы приехали к нему. Устроится и напишет. Будет нас ждать.

Мама плакала. Его совершенно белые, но все равно красивые волосы ее потрясли. Она пообещала, что дождется его письма и приедет к нему. Левому она об этом разговоре не сказала.

Отец не написал.   Он исчез навсегда. А мама ждала его письма всю жизнь. И не могла простить, что не написал.   Считала, что он её обманул.

На следующий день отец пришел в детский сад и попросил Лелю-Дусю отпустить меня с ним, погулять. Леля-Дуся привела меня к нему и сказала:

− Светочка, иди! Это твой папа. Он приехал ненадолго. Скоро уедет. Видишь, как ты на него похожа: волосики белые, глазки голубые, бровки черные… Иди…Погуляй с ним.

Я бросилась к нему – он мне понравился:

− Папа, папа, я знала, что ты приедешь ко мне! Возьми меня с собой!

− Девочка моя дорогая, Светуля моя любимая!

Он поднял меня на руки и прижал к себе. Я чувствовала, как ходит ходуном кадык на его шее. Наконец он заговорил:

- Светик мой, светик-самоцветик…И глазки у тебя как цветочки – анютины глазки, синенькие. Приедешь ко мне с мамой? Туда, где тепло и растет виноград, много солнца и нет зимы…

− А где я буду кататься на санках? Что такое виноград? А почему нет зимы?

− Узнаешь, все узнаешь! - Светлые глаза его смотрели нежно и ласково. Как смотрела на меня Леля-Дуся.

Мы с ним погуляли немного. И он носил меня на руках. И все говорил, говорил, словно рассказывал чудесную сказку. О теплой стране, где растет виноград и нет зимы, всегда тепло и много цветов и фруктов, названия которых мне были незнакомы. Про город с белыми домами и море с пароходами…

Расспрашивал меня как я живу, про маму и про Левого. Я разговаривала с ним и грызла, посасывала большой, величиной с кулак, кусок сахара, который он мне подарил.

Было тепло и солнечно. Земля недавно освободилась от снега и уже пробивалась трава.

Потом отец привел меня в детский сад на обед. Я поела неохотно и снова попросилась к отцу. Но меня уложили спать, как это всегда делали после обеда.   Я долго не могла уснуть. А потом рысью помчалась к своему папе, которого успела полюбить. Как я к нему бежала! Он сидел на горке возле дороги. Ждал машину, чтобы уехать.

Леля-Дуся все время держалась чуть поодаль. И плакала. Мы все трое плакали.

− Сашка, береги себя, да хранит тебя Господь! – сказала Леля – Дуся и перекрестила его.

Подошла машина. Отец поднял меня на руки, прижал к себе, поцеловал твердыми губами. Посмотрел долгим взглядом синих глаз со сдвинутыми бровями, и поставил меня на землю. Провел рукой по белым волосам своим. Сглотнул. Повернулся к машине.   И рывком прыгнул в кузов полуторки. Рука его была поднята в прощальном приветствии, пока машина не перевалила за бугор.

Узнав о том, что   мы с Лелей-Дусей провожали отца, Левый отругал ее:

− Ты, Авдотья, совсем рехнулась что ли? Тащишь ребенка? Что у нее в душе-то теперь будет? Она же еще маленькая!

− Дак я ведь пожалела Сашку-то. Ведь такое пережил человек. Вон седой весь. А что с ним будет? А Света пусть знает, что у нее теперича есть отец. Ты лучше постарайся, чтобы она тебя признала. А от отца родного, несчастного не отрекаются просто так. Любовь же заслужить надо у ребенка. А ты вон ее, маленькую крошку, не замечаешь даже, слова ей ласкового не скажешь. Мимо пройдешь – по головке не погладишь.

Маме Леля-Дуся все рассказала о нашей встрече и проводах:

− Знаешь, Тосенька, как только мы вернулись в детский сад, посмотрела бы ты, как девчонка загрустила. Сидела тихо возле меня как мышка и не играла ни с кем. Мне ее было так жалко. Но, прости меня, я не могла поступить по-другому. Не могла Саше отказать. Мне кажется, что он прощался навсегда! Что с ним станет?!! Какая все-таки сволочная штука – наша жисть! Прости меня, Господи! Куда ни глянь – все не в склад, да не в лад! Видно, все-таки Сашка сбежал, чует мое сердце. Даже   если документы справит, все равно не простая жисть будет – в бегах! А от волчьей стаи не скроешься.

После отъезда отца из Саралы к Бугаевым приходили из милиции несколько раз. Допрашивали, приезжал ли Харламов, куда и когда уехал. Ольга Павловна испугалась и уничтожила все фотографии отца, в том числе большой красивый портрет. А у мамы тоже были его фотографии и фотографии его родных. Его брат и сестра Валя жили в Ленинграде. Была их фотография у фонтанов Петергофа, а также фотография брата Святослава, старшего лейтенанта, летчика в военной форме, очень похожего на отца. Мама их почему-то уничтожила много позже, перед отъездом во Владивосток в девяностом году. почему? Видно – не простила.

В   начале сорок восьмого года   Левого и Лелю-Дусю допрашивали в НКВД. Маму не трогали, так как она была беременна.

Очевидно стало, что отец сбежал, и его искали.

С тех пор тема об отце всегда была запретной. Я не спрашивала, понимая, что этого делать не надо, а мама никогда не говорила о нем.

Став взрослой, я многое узнала о раскулачивании, репрессиях, лагерях. Но правда все равно не была совсем правдой. Уже при Горбачеве, когда пришла свобода слова и так называемая гласность, журналы и газеты ошарашивали,   отравляли нас информацией, которая скрывалась раньше.

Нина мне написала из Казахстана: « Вот ведь какая у тебя судьба! Ведь ты поехала жить в те места, где в лагерях был Саша, твой отец ». Это было как гром среди ясного неба!  

Гром и молнии! Молниями вспыхнули воспоминания, отмеченные в моей памяти тревожащими дежавю. Все вспомнила – то, что не давало покоя вспомнила.

Я работала тогда главным архитектором северного города нефтяников. Однажды была в селе Усть-Уса с двумя художниками, которых пригласила ставить обелиск в память о погибших сельчанах в Великой Отечественной войне.

  Село Усть-Уса находилось на слиянии рек Печора и Уса. С высокого берега к маленькой пристани вниз спускалась шаткая длинная деревянная лестница.

Мы сидели на лавочке на берегу, недалеко от спуска, с водочкой и закуской после рабочего дня. Вид с крутого берега на эти реки был необыкновенный.

Смутное какое-то, беспокойное чувство вдруг охватило меня. Ушли куда-то все звуки и разговор, который неторопливо вели мои приятели – художники. Я вдруг что-то почувствовала.

Я это уже видела – эти пейзажи, эти низкие жемчужно-серые северные облака, лучик солнца, вспыхнувший проблеском сквозь них и озаривший реку ровным серебристым светом. Я стояла завороженная, заторможенная, зачарованная – я это уже видела где-то и когда-то!!!

- Светлана, ты чего? – пробился в тугую тишину голос.

- Я это уже видела, - сказала я, медленно приходя в себя, осознавая всю нелепую, бредовую и абсурдную бессмысленность своего впечатления. – Мистика какая-то, я ведь здесь первый раз. Но! Я это уже видела, видела. Мне знаком и этот берег, и эта пристань, и эти слившиеся реки, и небо перед грозой…

Федя Моржов, прекрасный московский художник, тонкий интеллектуал, сказал:

- Да, ребята… Мы ведь сидим на том месте, где была перевалочная база для бывших военнопленных из немецких концлагерей. Их везли сюда, в Усть-Усу, на баржах по Печоре, потом в Ухталаг, Печлаг и еще куда-то. Это они строили железку в сорок шестом году, их кости лежат под шпалами от Москвы до Воркуты… Выпьем за них, несчастных бедолаг!

Я бы хотел поставить здесь, на этом берегу, мемориал. Арка, а на ней огромные цветы, разные – незабудки, ромашки, тюльпаны, васильки – все цветы, которые расцветают на русской земле нашей.

Ах, Федя, Федя. Я в то время не придала значения этим словам. Я ведь ничего не знала про отца. А чуть позже, в Печоре, где я была на совещании, нас повезли на экскурсию, показывать достопримечательности города. Из того, что показывали запомнила ярко, в подробностях и деталях, визуально, одно – посещение бывшего спецпоселения, уже пустого, полуразрушенного.

Мела поземка по еле обозначенной на огороженной территории дороге, темное полусгнившее дерево бараков, маленькие оконца без стекол. И – надписи на бревнах и досках – фамилии, фамилии… Взгляд наткнулся на одну из них – « Харламов », и длинное, полустершееся, нечитаемое имя рядом. Я ошеломленно остановилась и долго тупо смотрела на эти изрезы букв, пока меня не окликнули. Экскурсия продолжалась. А воспоминание еще долго вспыхивало картинкой в моем мозгу.

И еще я вспомнила, как моя мама, которая могла вполне прилететь из Москвы в Усинск или приехать по железной дороге, впервые в мой любимый город приехала из Печоры. Не поездом, а по рекам Печоре и Усе на « Ракете » на подводных крыльях.

Потом-то я все поняла. Про видения, впечатления и объяснимый приезд мамы. Она ехала дорогой отца – по железке от Москвы и « Ракетой » по Печоре и Усе в Усинск.

Я стала искать следы отца во время войны и после. Все, что могли, мне рассказали мать, Нина и Леля – Дуся. Я писала письма в разные инстанции. Куда я только не писала!

Но воспитанные советские чиновники системы МВД и КГБ ответы умели писать так, что я толком ничего не узнала. Поняла только одно – соваться не надо. В святая святых никого не пускают. Тайны хранятся за пудовыми замками.

Скудную и   неожиданную информацию я получила в ответ на своё письмо об отце в общество « Мемориал ». Мне сообщили, что ознакомились с материалами о нем. Что он не совершил преступления перед Родиной, о чем говорила статья, по которой он был приговорен ОСО и отправлен на поселение в Печору, а не в тюрьму и лагеря, куда отправляли предателей Родины.

Председатель общества « Мемориал » написал мне в этом письме еще кое-что. То, что снова заставило меня размышлять над его загадочной жизнью. Он писал, что отца отправили в командировку весной 1947 года. « Это для меня равнозначно полету в космос. Я такого еще не знал! », - писал бывший зэк, реабилитированный председатель Всероссийского общества « Мемориал ».

Я вспоминаю, как мама часто повторяла: « Саша был не простой человек! »

Эту загадку мне бы хотелось разгадать. Про сибирских родных со стороны матери я кое-что знаю, а вот отец, чья родня из донских казаков – сплошное белое пятно. Кто он? Кто они, мои южные сродники?

Но куда бы я не писала ответы надежно закрывали передо мной все двери и отказывали в получении информации на вопрос « за что? » Мама тоже ждала этих ответов, которые были все более суровыми (чего, мол, привязалась, неужели не понятно? Не суйся!). В конце концов, мама забеспокоилась (в суеверном страхе незабытых прошлых лет). Она потребовала, чтобы я прекратила писать всюду и уничтожала все письма. И это подействовало на меня так, что я сожгла всё.

Только после того, как гражданам России в 2007 году была дана возможность доступа в архивы ФСБ о жертвах политических репрессий, я получила ответ на свой запрос.   Вот он. «… После прохождения госпроверки Постановлением   Севпечлага МВД он 19 июня 1946 года переведен на положение спецпоселения сроком на шесть лет. Состоял на учете спецпоселения в г. Печоре Коми АССР. 3 апреля 1947 года Харламову А. И. было дано разрешение на временный выезд в г. Абакан Хакасской автономной области по семейным обстоятельствам, откуда к месту поселения не вернулся, в связи с чем в отношении А. И. Харламова было возбуждено уголовное дело по ст.82 ч. 2   УК РСФСР, а сам он объявлен во всесоюзный розыск. Розыск Харламова А. И. положительных результатов не дал, а преступление, предусмотренное ст. 82 УК РСФСР, подпадало под действие указа ПВС СССР от 27.03.53 « Об амнистии », поэтому заключением МВД Коми АССР Харламов Александр Иванович с учета спецпоселения был снят и его дальнейший розыск прекращен ».

Я всё поняла. Отец мой искал маму и меня, чтобы узнать как мы живем. И он понял, что мы живем хорошо и всем обеспечены. За наше будущее он был спокоен. Он пообещал маме, что устроится и заберет нас, зная, что этого сделать не сможет. Никогда!

В Печору он не вернулся. Остальное – неизвестно.

Я больше не увидела своего отца, но несколько минут, прощальных минут, проведенных с ним, отпечатались четко в моей памяти, его слова и образ, так ясно, что я буду помнить это всю жизнь.  

Жизнь его закончилась неизвестно как. Я так и не поговорила с ним о войне, о концлагерях, о казаках. Ведь он родился в 1911 году и был свидетелем многих страшных событий на Дону: бои за власть, казаки, красные и белые, потом – голод… На Дону, той великой для казаков реки, на подступах к которой он бился с фашистами и был ранен, взят в плен.

В 2006 году я написала стихи:

Фотография сорок первого года:

Светлые волосы, черные брови,

Строгий внимательный взгляд…

Тот лейтенант сорок первого года

Домой не вернется назад.

В плен попадет он под Сталинградом

Крепкий и молодой.

И в лагерях на чужбине немецкой

Станет совсем седой.

Он в сорок пятом концлагерь фашистский

Сменит на русский ГУЛАГ.

Вот так его встретит Родина –

В морду сунув кулак!

Спустя много лет в Печору

Меня привела судьба.

В заброшенное поселенье,

Где жизнь его прошла.

Десятки бараков сурово и слепо

Глядели

Дырами темных окон

И ветер студеный северный

Выл

Свой похоронный стон.

Стены, которые уцелели,

Чернели изрезами букв,

Сложившихся в сотни фамилий

Тех,

Кто строил железку

Через Полярный круг.

Их было много, этих фамилий –

Несчастных жен и мужей,

Несчастных сестер и чьих-то братьев,

Чьих-то отцов и детей.

Их было много – этих фамилий.

И я нашла одну!

Нет-нет, я ее не искала –

Фамилию отца, которого нет,

Это она меня отыскала

Через

Четыре десятка лет…

Глядит с уцелевшего фото

Совсем еще юнец –

Такой молодой и красивый:

Блондин, лейтенант, мой отец!

Кто они, мои предки по линии отца? Это не дает мне покоя. И я обязательно постараюсь узнать о них все, что возможно.

Нас приручали быть манкуртами, держать язык за зубами, скрывая все о своих родных. Отказывались от них, заклейменных словами « враг народа », « члены семьи изменников Родины »… Хотели, чтобы мы были просто Иванами, не помнящими родства...

Не получилось! Мы перестанем быть покорными, научимся уважать себя, защищать свое достоинство и честь, быть гордыми за свою Родину и жить по честным законам. А не по понятиям!

Быть – людьми. С нами – Бог!